События

«Роман-газета» № 1-2, 2023

Отголоски прошлых бурь

Журнал «Роман-газета» публикует на своих страницах не только наших современников, но и классиков. Так, первый и второй выпуски за 2023 год посвящены публикации романа Сергея Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов». Это произведение, в своё время любимое вершителями Октябрьской революции, предлагается для прочтения и нового осмысления читателю XXI века.

В такой ситуации обозревателю приходится сменить роль критика на роль литературоведа, впрочем, это ещё не проблема. Невольно возникает вопрос, с чем связан подобный выбор произведения для публикации в наше непростое время, когда ряд современных российских писателей причислен к «иноагентам» и не особо рекомендован к прочтению. В то время как Степняк-Кравчинский – откровенный террорист, пусть не нашего века, а времён царской России, и политический эмигрант. Но будем считать, что подобный выбор редакции связан с исключительной художественной ценностью романа. А ценность эта действительно довольно высока, к тому же роман в наше время, будем говорить честно, мало кому известен, а потому может стать открытием для многих читателей. Бесспорно «Андрей Кожухов» на страницах журнала «Роман-газета» смотрится выигрышно по сравнению со многими произведениями наших с вами современников и уж точно им не уступает. Роман написан хорошим литературным языком, за что, впрочем, стоит поблагодарить прежде всего супругу Степняка-Кравчинского Фанни Личкус-Степняк, которая перевела роман на русский (первоначально произведение было написано на английском).

Перед нами – искусная беллетристика, которую интересно и по-своему приятно читать. Автор достигает гармонии между динамикой развития сюжета и психологизмом, описанием общественной деятельности персонажей и их личностных взаимоотношений. Конечно, в его произведении нет глубины и обширности духовных исканий его современника Ф.М. Достоевского, да и масштаб личности несопоставим. По собственному признанию автора, создавая этот роман, ему пришлось «выступить сначала политическим писателем, а потом романистом».

История повествует о жизни революционеров-народовольцев в России и за границей. Собственно, действие начинается с того, что главный герой Андрей, болезненно переживающий свою вынужденную эмиграцию, получает возможность вернуться на Родину и продолжить участие в подпольной революционной борьбе. Сюжет развивается по законам приключенческого жанра и местами напоминает шпионскую литературу XX века: незаконное пересечение границы, пароли, явки, шифрованные письма…

Всю первую часть и половину второй герои готовят побег из тюрьмы своего соратника Бориса. Но завершается это предприятие полным провалом, больно ударившим по самолюбию главного героя. Параллельно с подпольной деятельностью автор много внимания уделяет любовным перипетиям, легко и играючи создавая целых два любовных треугольника, отношения внутри которых более чем запутанны. Вообще все герои хорошо выписаны в психологическом плане, они живые, в их реальность можно поверить. Характеры неоднозначны, в них присутствует определённая противоречивость. Тот же Андрей при множестве положительных черт периодически ведёт себя не очень красиво, хотя автор и старается оправдывать его неблагородные душевные порывы: «Неудачная любовь к Тане сделала его мстительным по отношению к женщинам. И теперь первым его ощущением было злорадство. Он был отомщён за своё унижение». И всё же положительное в героях явно преобладает. С особой симпатией описаны в романе братско-сестринские отношения внутри организации. Перед нами как бы высшие существа, «новые люди» (вспомним ещё одного идеолога радикальных перемен Н.Г. Чернышевского). Параллельно с общественной деятельностью на благо народа эти люди стараются воспитать в своих душах лучшие чувства и побуждения. «Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты», – провозглашает главный герой. При этом, однако, «новые люди» не чураются мстительности по отношению к власти и вполне способны на убийство. В общем, перед нами настоящие пламенные революционеры. Хотя и в их среде есть различные течения мысли, так что нередки споры о тех или иных вещах. Автор показывает два основных направления народнического движения: более миролюбивое пропагандистско-просветительское (которое в романе воплощает Елена Зубова) и террористическое, которого придерживается сам Андрей.

Степняк-Кравчинский местами приближает свой роман к роману философскому. Герои много дискутируют, спорят, озвучивая свои воззрения и как бы выставляя их на суд читателя. Однако писатель знает меру во всём, а потому текст не перегружен политическими воззваниями, неизменно соблюдается баланс между дискуссиями и действием. В романе присутствуют рассуждения о нашем национальном характере. «Ваш брат, русский, терпеть не может иметь дело с положительными, осязательными вещами, вам непременно нужна какая-нибудь фантастическая бессмыслица», – говорит товарищ Кожухова, еврей по национальности, и тут же ставит ему в пример немцев, которые «цивилизованны и прогрессируют также в нравственном отношении». Но главный герой всё-таки оставляет за собой право на иное мнение, говоря, что «нельзя не идеализировать того, к чему сильно привязан», то есть свой народ.

Кульминацией романа становится сцена казни товарищей Андрея, среди которых и молодая женщина. Сцена описана с расчётом на явный пропагандистский эффект: в груди читателя должно постепенно разгораться праведное возмущение, способное в перспективе разжечь мировой пожар. Развязкой становится самоубийственное решение Андрея совершить покушение на царя, естественно, неудачное и завершившееся гибелью главного героя. А затем читателя ожидает пафосный финал: «Он погиб. Но дело, за которое он умер, не погибло. Оно идет вперед от поражения к поражению и дойдет до конечной победы, которая в этом печальном мире может быть достигнута только страданиями и самопожертвованием немногих избранных». Как видим спустя полтора столетия, отчасти эти слова оказались пророческими. Но только отчасти.

Хочется добавить, что неудивительно признание автора в своём предисловии: «Я могу только поблагодарить своих английских и американских критиков, которые отнеслись к моему роману как к художественному произведению с такой сердечностью, с такими снисходительными порицаниями и щедрыми, великодушными похвалами». История стара как мир, столетия проходят, но ничего не меняется. Противников власти в России всё так же готовы горячо поддержать на Западе.

В выпуске № 2 журнала «Роман-газета» за 2023 год помимо окончания романа «Андрей Кожухов» опубликованы также повесть Степняка-Кравчинского «Домик на Волге» и главы из книги «Россия под властью царей». Повесть сочетает в себе всё ту же острополитическую проблематику с романтикой любовной линии, которая завершается эффектным хэппи-эндом: героиня долго колеблется между законопослушным чиновником и пламенным революционером, но в конечном счёте выбирает второго и вливается в яростную борьбу за народные свободы. В этом произведении меньше тяжёлого и способного вызвать праведный гнев, чем в «Андрее Кожухове», это своего рода добрая сказка про благородных социалистов. Финал являет собой любопытную антитезу. Автор описывает заброшенный домик на Волге, но эта картина не должна вызывать у читателя чувство грусти. «Мирное гнездо было разрушено. Но в рядах борцов за мир и счастье миллионов других гнезд прибавилось одним человеком, а вскоре и двумя».

Главы из книги «Россия под властью царей» представляют собой уже чистую публицистику. Это попытка исследовать и проанализировать факты отечественной истории. Писателем вскрываются любопытные подробности, свидетельства народной жизни, которые он, однако, не всегда может правильно интерпретировать: «Крестьянство деспотического государства – и в этом есть некое странное противоречие – пользуется, если не считать злоупотреблений властью, почти столь же широким самоуправлением, как сельские общины в Швейцарии или Норвегии». Прослеживая в хронологическом порядке события русской истории, автор сравнивает древнерусское вече с современными ему формами крестьянского самоуправления и приходит к выводу, что «в русских живёт такая сила стремлений к свободе, такая ярко выраженная склонность к самоуправлению – а ведь большинство людей приучено к нему с детства, – что они с восторгом осуществляют свои чаяния, как только у них возникает такая возможность». Как и следовало ожидать, Степняк-Кравчинский последовательно проводит свою пропагандистскую линию, доказывая, что «правление царей стало позором для человечества».

Таким образом, два первых за 2023 год номера журнала «Роман-газета» предлагают нам погрузиться в гущу революционной борьбы второй половины XIX века. А уж какие выводы из этих текстов сделают читатели, зависит от них самих, от их способности критически анализировать информацию, сравнивать одну эпоху с другой и учиться, в конце концов, на ошибках в истории собственного государства.

«Роман-газета» № 23-24, 2022

Женские рассказы, мужские повести

Два номера журнала «Роман-газета» – № 23 и № 24 за 2022 год – являются тематическими, каждый объединяют под своей обложкой разных авторов.

Выпуск журнала № 23 под заголовком «Страна со старой карты» посвящён женской прозе России. Таким образом, сразу обозначается оптика авторов: взгляд на Россию, её прошлое и настоящее женскими глазами. Впрочем, при более близком знакомстве с текстами становится понятно, что в них мало специфически женского, то есть, их нельзя отнести к «женской прозе», если использовать это словосочетание в уничижительном значении. Все представленные в номере рассказы – достойные образчики современной прозы, безотносительно половой принадлежности авторов.

Первый автор, с которым знакомятся читатели, – Ирина Родионова. В её рассказах – психологизм, выпуклость характеров, герои, оказавшиеся в непростых жизненных ситуациях. Рассказ «Иваныч, Мотя и Галчонок» описывает, казалось бы, беспросветную жизнь пожилой женщины в коммуналке рядом с прикованным к постели и полубезумным мужем. Постепенно читатель понимает, что за её видимой грубостью и постоянным раздражением скрывается глубокая привязанность и настоящая любовь. Матильда – женщина, которая коня на скаку остановит: «Глаза болели, носоглотка горела огнем, в пазухах давило, но Матильде некогда было лежать. Надо приготовить суп на завтра, поменять постельное белье, простирнуть простынки...» Но, если приглядеться, даже в этом существовании на пределе возможностей есть свои просветы, а в финале горе оборачивается облегчением.

Следующий прозаик – Людмила Попова, ещё один мастер описывать психологические коллизии. Рассказ «Баба Нюра» – история непритязательной старушки, от которой, по сути, отказались родные и которую приютил чужой человек. В тексте поднимаются вопросы милосердия и гуманизма. В конце читатель испытывает чувство, близкое к катарсису, узнав, что после стольких злоключений героиня нашла себе новый дом: «…баба Надя спала, и счастливая, доверчивая улыбка освещала и молодила её лицо».

«Красные туфельки» – история о том, как судьба вторгается в жизнь человека, но он, живя в мире иллюзий, едва не отворачивается от неё. И снова ситуацию спасает чудо, вернее, неравнодушный человек, ведь, по заветам Александра Грина, надо творить чудеса своими руками.

Анастасия Рогова в своих текстах осмысляет взаимоотношения человека и природы. Чувствуется любовь писательницы к жизни вообще – к людям, животным, вещам.

В рассказе «Второй рассвет» герой спасается от несчастной любви, отправляясь на море, и там находит исцеление, поняв, что «ему есть куда возвращаться. Море всегда будет ждать».

Герой рассказа «Кошки знают» – бомж, человек одинокий и опустившийся. Однако есть то, что в итоге спасает его: это любовь к братьям нашим меньшим. Животные, которые, в отличие от людей, не смотрят на статус и внешний вид, отвечают ему взаимностью. По сути, перед нами история возрождения человеческой души. Заботясь о кошках и собаках в приюте, герой сближается и с людьми – своими единомышленниками.

Рассказ «В Калевале» проникнут духом эпических сказаний, хотя действие происходит в наши дни. Главный герой живёт как бы вне времени и способен видеть мифологические картины. Всё потому, что он – творец, резчик по дереву. Благодаря своей способности видеть больше, чем обычные люди, он создаёт шедевры. Рассказ полон лиризма и напоминает стихотворение в прозе.

«Тёплые статуи» – ещё одна история человека уникального, влюблённого в свою профессию и потому способного видеть нечто, сокрытое от глаз остальных. Автор постепенно приближает нас к разгадке своей героини. Сначала мы видим Марию Павловну на кладбище, и кажется, это обычная старушка. Затем словно камера приближается, и мы можем разглядеть эту удивительную женщину более подробно. Выясняется, что она – всемирно известный антиквар: «я люблю настоящие вещи, на которых еще едва уловимо чувствуется тепло рук, что их создали. Цена вещи не только возраст, но еще талант и чувства мастера, его любовь к своему творению». Мария Павловна – настолько яркая личность, что начинающий антиквар Павел буквально влюбляется в неё. И снова возникает тема родства душ: ведь людей по-настоящему может сблизить только общее дело, общая увлечённость чем-либо.

Рассказ «Страна со старой карты» – попытка сравнить жизнь при СССР с современностью. С одной стороны – увлечение детьми советской тематикой, вызванное социальным неравенством в настоящем, с другой – воспоминания учительницы о трудностях, с которыми та сталкивалась в собственном детстве. Получается, один-один, ничья.

«Поездка на всю жизнь» демонстрирует, как рай может стремительно обернуться адом. Главный герой думал отдохнуть с любовницей за границей, и поначалу всё шло как по маслу. Но ковид и самоизоляция жестоко нарушили планы и, по сути, разрушили ему жизнь. Потому что «когда люди клянутся любить друг друга вечно, они не предполагают, что им придется провести две недели вместе в одной квартире». Рассказ по сути назидательный, сатирический, предателя настигает возмездие, а финал напоминает гоголевскую немую сцену.

Рассказ «Погоня» погружает нас в мир дикой природы. Здесь автор старается проникнуть в психологию зверя – спасающегося от погони лося.

Рассказ «Нонсенс» вновь возвращает нас к теме гуманизма. Оказывается, потрёпанный жизнью алкоголик может оказаться тем самым героем, который спасёт двух застрявших на дороге барышень.

Цикл рассказов Екатерины Рощиной «Дачные истории» продолжает традиции не только деревенской прозы, но и такого писателя-натуралиста, как М. Пришвин, который не зря упоминается автором. Чарующий лиризм, неспешность повествования, точность психологических зарисовок, и всё это на фоне яркой и благоухающей летней природы. В цикле есть сквозные персонажи, что создаёт ощущение достоверности. «Городская картошка» как бы подводит нас к теме огородничества, хотя там действие происходит ещё в городе. «Цыганка, козья дочь» – уже деревенская зарисовка. В тексте даётся потрясающий портрет козы: «Вы видели глаза козы? Янтарно-желтые, а зрачок горизонтальный. От этого взгляд кажется несфокусированным и каким-то страшным. Будто смотрит на тебя не домашнее животное, а какой-нибудь маньяк из подворотни. Вроде на тебя смотрит, а вроде и в вечность». «Золотой луг» и «Сердитый зефир» – почти пасторальные зарисовки, очень нежные и трогательные. «Зять» – о том, что иногда посторонний человек может понять лучше, чем родной по крови. В рассказе «Лиля и лилии» начинают звучать тревожные, осенние нотки. Образ богато наряженной «помещицы», которая оказывается абсолютно одинокой, вызывает у читателя щемящее чувство сострадания. «Сиротство, оно же не только детское бывает. В зрелом возрасте сиротство куда болезненнее – уже почти растаял шанс на то, что найдешь родную душу». В рассказе «Земляничная поляна» возникает тема разрыва связи между родителями и уехавшими в город детьми. И снова звучат тревожные, минорные ноты. А «Сухой остаток» – и вовсе о приготовлении к смерти, правда, чудесным образом в положенный срок не наступившей. В рассказе «Кот Иуда» описываются тонкости соседских взаимоотношений. «Катькино поле» – о том, как возникают топонимы. «Шурочка», «Шик-модерн» – небольшие зарисовки, в которых автор через детали и предметы создаёт образы персонажей: в первом рассказе это цветы Анютины глазки, во втором – старая кофточка. А «Мой папа был обыкновенный гений» – дань памяти самому близкому человеку, попытка реконструировать его образ в разные периоды жизни, попытка приблизиться, понять, сберечь…

Рассказы Екатерины Рощиной складываются в единое лоскутное панно, создавая пёструю картину, от которой веет уютом.

Два небольших рассказа Екатерины Пармон, «Бусы» и «Гетто» – о смерти близких, о том, как её осмыслить и принять. Первый рассказ – история одной трагедии, сломавшей герою жизнь, второй – история исцеления героини благодаря тому, что она побывала в местах своего детства. «Тоскливое место какое-то, – сказал муж. – На гетто похоже. Поехали отсюда. Тяжело...» А мне вдруг стало легко! Мамы больше не было в гетто. Мама была на свободе. Мама была рядом».

Рассказ «Шутка» Анны Гуриной – пожалуй, самая страшная и тяжёлая вещь номера. И неудивительно, ведь действие происходит при сталинском режиме. Молодая женщина Рая решает, что её мужа арестовали, а значит, скоро её саму отправят в лагерь, а ребёнка отдадут в детдом. Героиня вспоминает, как сама в своё время работала в таком учреждении и как измывалась над чужими детьми. «Судьба, как стрелка часов, совершив круговой обход, возвращалась в начало. За воздаянием содеянного». И тогда Рая, подобно древнегреческой Медее, решается на чудовищный поступок: убить своего ребёнка. «Через несколько секунд все было кончено. <…> Рая рассмеялась. Она победила. Утерла нос Богу, возжелавшему наказать её». И вот в финале выясняется, что арест был глупой шуткой. Перед нами классический пример того, что для наказания людей за грехи совсем необязательно вмешиваться высшим силам – люди отлично способны наказывать себя сами.

Рассказ Ирины Михайловой «К морю» – о непростых отношениях отца и взрослой дочери на фоне колоритных приморских пейзажей. На протяжении всего текста героиня пытается разобраться в себе, в своих чувствах к отцу и его чувствах к себе. И постепенно понимает, что человек свободен, нельзя привязать его к себе и заставить всегда быть рядом, как и «море – далекое, чужое, не принадлежащее никому».

Рассказ Ирины Калус «Цвет неба» – о преемственности поколений. Параллельно разворачиваются две истории: подготовка к родам молодой женщины и чудесное спасение её деда в годы Великой Отечественной войны. И в прошлом, и в настоящем присутствует экзистенциальное переживание на грани жизни и смерти. И появившийся на свет ребёнок как бы связывает нить времён: «самым невероятным был цвет его глаз: густой, муаровый, насыщенный – тёмно-голубой – как цвет дождевых облаков, хранящий память об осеннем небе Австрии, о раненом русском солдате, пролежавшем три дня в земляной яме».

Выпуск № 24 журнала «Роман-газета» посвящён современной повести. В нём соседствуют два уже состоявшихся автора – Владимир Ситников и Анатолий Аврутин. Оба выбирают в качестве главного героя человека искусства и описывают его непростой жизненный путь, включая тюремный срок и последующую реабилитацию.

Герой повести Ситникова «Чёрный квадрат» – молодой ученик худ. училища Антон Зимин, по роковому стечению обстоятельств оказавшийся за решёткой. Сначала он предаётся унынию: «Здесь говорят: небо в клеточку, а для меня оно превратилось в сплошной чёрный квадрат без просвета». Его поддерживают мать и пожилой преподаватель, который советует в письме: «Не считай себя изломанным навек. <…> Будь хозяином своей судьбы, а не подневольным. При любой возможности рисуй, чтоб не утратить навык». И этот совет помогает герою не пропасть. В свободное время он занимается творчеством, и его тюремный быт потихоньку налаживается. Антона привлекают к оформительским работам, затем его берёт в ученики профессиональный резчик по дереву. Так постепенно появляются «просветы». А потом Антон знакомится с молодой учительницей, в которую влюбляется. С этого момента становится понятно, что всё на свете неслучайно, а несчастье человека вполне может обернуться счастьем. Собственно, к финалу повести герой достигает всего, о чём мечтал: он на свободе, его талант художника признаёт широкая общественность, рядом с ним – любимая женщина и мудрый учитель, и даже отец, которого Антон никогда не видел, изъявляет желание с ним познакомиться. Однако примирения с отцом у героя так и не происходит – это, пожалуй, единственное, что омрачает в целом светлый и оптимистичный финал повести.

Много внимания уделено быту деревни, откуда родом мать главного героя и куда они в конце возвращаются. Яркие, харизматичные местные жители, их непростые судьбы добавляют повести особый колорит. Интересно, что и тюрьма описана не шаблонно: автор показывает, что там течёт своя жизнь, не безупречная, но и отнюдь не безрадостная.

Повесть Анатолия Аврутина «Тень судьбы» – довольно сложно сконструированное произведение. С одной стороны, автор использует постмодернисткие приёмы: пародийность, интертекстуальность, игровое начало. Достаточно сказать, что главного героя, писателя, зовут Родион Раскольников, а его избранницу – Наталья Гончарова. Появляются в повести и жестокая кредиторша Алёна Ивановна, и распутная Сонечка. И всё это автор объясняет случайными совпадениями или «тенью судьбы». Вообще писатель уделяет большое внимание влиянию имени человека на его жизнь: «Наталья верила, что человек с фамилией Крутой рано или поздно проявит свою крутость, а человек с фамилией Лютый – не оправданную ничем ярость». «Её мучило другое – перенял ли каким-то образом ставший бесконечно дорогим для неё Родион хоть какие-то черты того Раскольникова – негодяя и убийцы? Всё вроде прямо-таки кричало о том, что нет ни малейших оснований подозревать такое, но в жизни ведь всякое случается и самая мистическая ситуация в какой-то момент вполне может оказаться реальностью». С другой стороны, по духу повесть не вписывается в рамки постмодернизма: автор отстаивает определённые ценности, он выстраивает сюжет так, что все герои получают в конце концов по заслугам. Поэтому у читателя возникает сомнение: воспринимать ли этот текст как игровой, пародийный, или как серьёзный, поднимающий темы судьбы, жизни и смерти. Впрочем, можно назвать повесть Аврутина сказкой для взрослых, и это снимет часть вопросов. В тексте много сказочного, нелогичного, гротескного. Притом, что повесть написана прекрасным литературным языком и легко читается. Впрочем, основная мысль повести, пожалуй, выражена в финальном, на первый взгляд незначительном диалоге персонажей: «Если сегодня среда, завтра какой день будет? – Пятница, конечно, – в тон ему отшутилась Наташа. – А может, и вторник... Какая разница? Главное – успеть вовремя улыбнуться тому, кого любишь». Любовь и доброта побеждают всё. Главный злодей в финале мёртв, и жизнь героев налаживается.

Два последних в 2022 году номера журнала «Роман-газета» знакомят читателей с целой плеядой интересных прозаиков, работающих преимущественно в реалистическом направлении, но иногда позволяющих себе эксперименты. В фокусе их внимания – простые люди, непритязательные жители российской глубинки, маргиналы – бомжи и заключенные, – которые, тем не менее, вполне могут быть духовно богаче людей уважаемых и состоятельных. Интерес к человеку, живой природе, к незначительным, казалось бы, но говорящим деталям – вот что создаёт неповторимую атмосферу этих произведений.

«Роман-газета» № 21-22, 2022

Многоликая Россия

В двух выпусках «Роман-газеты» (№№ 21 и 22 за 2022 год) представлены серьёзные состоявшиеся авторы, у каждого из которых свой голос и свой стиль. Притом, что произведения опубликованы абсолютно разноплановые: в первом случае – это документальное исследование, во втором – художественные повесть и рассказы.

Выпуск № 21 посвящён книге Бориса Куркина «Подавляющее меньшинство». Это документальное исследование событий революционной поры, разбавленное размышлениями автора о судьбе России. В фокусе внимания исследователя разгон Учредительного собрания. Начиная отсчёт от Февральского переворота, автор в хронологическом порядке рассматривает основные события того страшного года, иллюстрируя их воспоминаниями современников и выдержками из документов.

Нужно отметить, что эта книга может вызвать противоположные оценки читателей, в зависимости от их политических убеждений. Куркин сразу же сообщает свою позицию: «Именно обрушение основных понятий о Боге и Отечестве, неразрывно связанных с Самодержавием, привело к «освобождению» от религии, морали, представлений о необходимом в жизни социальном устройстве, а главное, от обязанностей человека перед Богом и людьми, и в первую очередь – соотечественниками». Отдавая предпочтение монархизму и традиции, Куркин, тем не менее, считает установившийся в России после Февральской революции либеральный порядок более приемлемым, чем пришедший затем к власти большевизм.

На большевиков он не жалеет чёрной краски, показывая их сущими исчадиями ада: кощунства и грабежи, отмена свободы слова и всех нравственных принципов. В ходе исследования Куркин целенаправленно доказывает, каким злом для России стал разгон Учредительного собрания. За слабохарактерность достаётся и Керенскому, которого автор называет «фигляром и политическим импотентом». Ленин же и вовсе представляется эпическим монстром, одержимым и извращенцем. Приводя цитаты вождя мирового пролетариата, Куркин показывает его отношение к России, антигосударственную позицию в годы Первой мировой войны и стремление к сепаратному миру. «Понятие «своей страны» для Ленина не существовало». «На Россию Ленину и впрямь было наплевать». Куркин размышляет над известной легендой, что Ленин являлся немецким шпионом, однако всё же в неё не верит. А вот в то, что Владимир Ильич и его соратники были масонами, верит. Чтоб довершить портрет вождя, автор приводит цитату Ходасевича: «Ораторский и литературный стиль Ленина вполне, конечно, соответствовал основным свойствам его ума. Стремление к огрублению, презрение к эстетике (может быть, незнание о ней), полемическая хлесткость невысокой цены – вот главнейшие черты ленинского стиля».

Кроме Ленина, достаётся и остальным представителям верхушки партии: Троцкому, Сталину, Калинину, Бухарину и многим другим. Автор предельно откровенен в своих оценках. А причины произошедшего видит в упадке духовности: «Нет, дело не в «темноте», а в утрате обществом духовных ориентиров, отказе от жестких императивов поведения, установленных верой и традицией, расслабленности мысли, бездумной погоней за околонаучной модой».

Завершается книга галереей судеб – сначала членов Учредительного собрания – побеждённых, а потом и большевиков – победителей. Нетрудно догадаться, что и у первых, и у вторых судьбы сложились трагически, что соответствовало духу времени. Симпатии автора к «проигравшим» выражаются вполне открыто: «…все они за редкими исключениями боролись за свободу своей страны и умерли в свободных странах». Впрочем, «…все они отреклись от Веры, от Царя и – как неизбежное следствие – от Отечества. Все они были противники традиционной русской государственности. У большевиков была сатанинская воля и некий «план», у эсеров не было ни воли, ни плана».

Обилие приведённых в книге цитат современников и очевидцев впечатляет, а проделанная автором колоссальная работа вызывает уважение. И всё же книга оставляет ощущение некой тенденциозности, ведь дана только одна точка зрения, и никаких полутонов Куркин не приемлет. Автор то и дело полемизирует с «большевистскими «историками», вернее, агитаторами и пропагандистами». Куркин проводит свою линию от начала до конца, твёрдо и патетично отстаивая свою позицию. Для тех, кто сходится с ним во взглядах, эта книга может стать находкой и источником огромного количества ценной информации. Другие просто не смогут её прочитать – слишком много в ней пафоса и монархической пропаганды.

Выпуск № 22 знакомит нас с творчеством народного писателя Карачаево-Черкесской Республики Исы Капаева. Опубликованные произведения большей частью написаны ещё во второй половине прошлого века, но не утратили своей актуальности. С первых страниц видно отточенное перо настоящего мастера. Выразительный, богатый русский язык, живые персонажи, увлекательные сюжеты, – всё это доказывает, что Капаев, посвящающий произведения своему родному ногайскому народу, тем не менее, является продолжателем традиции великой русской литературы и характерным её представителем. Его тексты погружают в особую атмосферу, где переплетено трагическое и комическое, где чувствуется дыхание дикой степи и всё пронизано неподдельной любовью к своей малой родине. Повесть «Гармонистка» с подзаголовком «Современная легенда» можно отнести к такому жанру как магический реализм. Действие происходит в советскую эпоху в ногайском ауле, где традиции соседствуют с приметами нового времени. В центре внимания автора – трагическая судьба молодой женщины Нурхан. Чистая душой, она переживает ряд потрясений и серьёзных испытаний. В текст мастерски вплетены не только исламские мотивы, но и многочисленные фольклорные элементы. Лейтмотивом повести становится «сандрак тартув» – «танец джинов»: это музыка, которая периодически слышится главной героине и которую та пытается воспроизвести. Ещё один фольклорный образ – «упырь-птица» обыр-кус – символизирует надвигающуюся гибель девушки. Эта волшебная сова тоже то и дело появляется по ходу повествования, а в финале решительно спускается на землю, чтобы забрать человеческую душу. Текст повести изобилует местным колоритом: описание ногайской свадьбы захватывает и увлекает. Капаев умело использует рамочную композицию. Судьба Нурхан помещена как бы внутрь этого бесконечного брачного пиршества. При этом мистическая свадьба, случившаяся не наяву, а в болезненном бреду главной героини, становится для неё самым ярким переживанием, к которому она мысленно возвращается снова и снова, постепенно утрачивая интерес к реальности. Капаев мастерски описывает и психологию героев, их отношений между собой. Несостоявшийся жених Кемат, бабка-знахарка Меруа, деспотичный и слабый муж Касай, – все эти образы выписаны сочно, ярко, правдоподобно.

Культура отражает душу народа. Вот почему Капаев так много внимания уделяет ногайской музыке. «Бурлящая мелодия затопила двор, ударила в сердца, заставив их сжаться от непонятного восторга <…> Повинуясь музыке, мужчины нагибались то вправо, то влево, поводя вскинутыми руками, как это делается в национальном танце «узын», надвигались, крадучись, на женщин, а те, уклоняясь от дружеского, ласкового преследования, скользили, изгибаясь, назад и потом сами плавно наступали, чтобы, снова увернувшись, водить за собой мужчин в сложном, запутанном по рисунку танце».

Рассказ «Карабатыр» посвящён старику ногайцу, который как бы воплощает собой степной дух своих далёких предков: «он был простым тружеником, кочевником, недоверчивым и осторожным в том враждебном и опасном мире. Но и у него были минуты, когда он ощущал себя частью земли, частью солнечного мира, когда он радовался и поклонялся земле и солнцу». Автор описывает свои детские впечатления и тот светлый образ, который он пронёс через года.

Рассказ «Куплю курицу» посвящён ещё одному яркому представителю ногайского народа. Утакай одержим идеей обогащения, однако все его попытки разжиться оборачиваются ничем и превращают его во всеобщее посмешище. Это комический, но тоже почти сказочный персонаж, страдающий из-за собственной жадности и глупости. Тем не менее, к нему автор относится с теплотой и сочувствием.

Рассказ «Несостоявшийся Сабантой» также сочетает в себе комизм и трагизм. Героя этого произведения, Кошена, за вечные выдумки и болтовню обзывают «мешок с враньем», но его же считают и «мудрым «простаком». И не зря он появляется во время несостоявшегося праздника под маской «теке» – персонажа, высмеивающего хана и богатеев. А его фраза при взгляде на небо о том, что скоро он «станет одной из этих звёзд», и вовсе оказывается пророческой.

Рассказ «Рекламное приложение» – о любви и несчастливой жизни. Вениамин Карамов, человек, имеющий ногайские корни, но оторвавшийся от земли и живущий в городе, пытается найти себе супругу через газету. Попутно дана ретроспектива его жизни: бывшая жена Фаина откровенно пользовалась его слабохарактерностью, а он ей всё прощал, потому что любил. И вот герой вроде бы хочет начать жизнь заново, но призраки прошлого не отпускают…

Последний рассказ номера, более поздний и по хронологии, «Йолмамбет, Йома, Ё-Моё…» неожиданно завершается хэппи-эндом. Герой этого произведения – уже немолодой человек, который, тем не менее, способен и к пылкой влюблённости, и к борьбе за своё счастье. В рассказе много смешных моментов. Хорошо показан слом эпохи в девяностые, новые веяния, новые идеалы. «Гайдаровцы шагали по стране. Он, как и миллионы сограждан, привыкших подчиняться воле государства, молчал. Жил по принципу удобной ногайской пословицы: «Если общество слепое, то закрой один глаз»». В повествовании присутствует авантюрный элемент: герой благодаря своим сыновьям меняет имидж, образ жизни и превращается из невзрачного пенсионера в завидного жениха. Рассказ заряжает читателя жизнерадостным настроем и оставляет светлое послевкусие.

Повесть и рассказы Капаева демонстрируют многогранность его писательского мастерства, верность своему народу и желание увековечить бытие ногайского этноса.

Журнал «Роман-газета» продолжает публиковать на своих страницах тексты на любой вкус. Всегда разноплановые и этим интересные. И в который раз хочется отметить высокий профессионализм писателей, на которых падает выбор редакции.

«Роман-газета» № 19-20, 2022

Гимн любви и памяти

Чтение автобиографической повести Владимира Куницына «Оглянись, или Хрустальные проводы» предполагается неспешное, рефлексивное. Текст имеет глубокую психологическую структуру.

Владимир Куницын, известный литературный критик и прозаик, подобно многим писателям, таким как Лев Толстой, Иван Бунин и Максим Горький, изучает историю своего детства, пытается нащупать корни и грани, формирующие личность писателя.

Роман начинается с главы «Две рубашки». Здесь автор раскрывает обстоятельства своего появления на свет. Речь идет о двухдневных родах матери, 23-летней женщины, выставленной жестокосердной акушеркой в коридор.

Появляется спаситель, фронтовой врач. Он разрезает двойную рубашку, в которой запутался младенец. Таким образом, под раскаты «солдатского мата» рождается новый герой, которому предрешено в будущем стать писателем. Как это происходит? С чего все начинается? Это первые воспоминания о раннем детстве, визуально простые и ясные: косой луч слева от окна, руки матери.

Далее следует гимн любви сына к матери, восторг и упоение перед женщиной, давшей жизнь человеку. Такое растворение в любви между сыном и его мамой формирует на всю жизнь защиту, силу и чистоту, которые хранит человек с детства. «Золотой купол» такой любви – это вершина слияния с высшей точкой жизни, понимание ее глубинных тайн, раскрытие ее загадок.

«Мама, мальчик! Не размыкайте объятий! – под этой защитой вы бессмертны», – делает вывод писатель.

Несколько последующих глав связанных с первой, – тема детства и становления души. Подробный анализ того, как формируется личность, и какие испытания подстерегают ее на этом пути.

Испытания нешуточные. Вот мальчик с мамой выпадают из битком набитого лупоглазого автобуса в сугроб, чудом не попав под колеса. Мальчик испытывает смертельный ужас, а мама смеётся. Она учитель русского языка и литературы. Ей тридцать лет, а будет 90, – забегает вперед автор. Мельком автор упоминает о рождении братьев, но это не становится для него психотравмой. Образованная мама смогла найти общий язык со старшим сыном в отношении младших. Большое внимание уделяется бытовым проблемам детства. Волею судьбы родители мальчика оказались в Тамбове. Однажды они, вернувшись из гостей ночью в комнату, где жили, обнаружили, что их сына, весом 4,5 кг, которому была всего неделя от роду, пытались сожрать тамбовские клопы.

«Я был так густо обсижен клопами, что скрылся под ними целиком», – утверждает автор, удивляясь тому, что они с матерью запомнили тот звук, с которым сыро и тяжело падали на пол раздувшиеся твари, разбегаясь от света лампы, которую включил отец, когда мать развернула пелёнки.

Через полтора года после того случая отцу как редактору местной молодежной газеты выделили комнату в 6 квадратных метров с окном, выходящим на городской базар. Надо понимать, что в 1948 году получить комнату, да еще и в центре Тамбова, было очень престижно. Клопы водились и здесь, но семья была уже привыкшая к трудностям, к тому же перед глазами был трагический опыт фронтовика Николая Шавлова – друга семьи, сын которого был с детства разбит церебральным параличом. «В глазах их была такая любовь, словно и не они на меня тогда смотрели, а через них смотрел Господь», – вспоминает писатель отношения с этой семьёй, сильно повлиявшей на его мировоззрение. История этой семьи фронтовых друзей родителей заставила его задуматься о человеческих судьбах, о жизни и смерти.

«Вот и думай, для чего судьба расставляет горькие чаши на пути людей, которым и так хватает испытаний? Взять ту же Шурочку: сколько она хлебнула горюшка на фронте, вырывая из крови и грязи чужие жизни? А бабушка Шавловых? В возрасте тёти Шуры ей довелось пережить уничтожение Антоновского восстания на Тамбовщине в 1920–1921 годах. Что за восстание было такое, кто теперь знает, кроме историков? Кто вспоминает о нём? А между тем, «восстание Антонова», по моему разумению, одно из ключевых событий XX века в России! Именно тогда, на Тамбовщине, советская власть в открытую ополчилась на русское крестьянство», – фиксирует мысль писатель, пытаясь разобраться в исторических событиях, давно забытых, но значительно повлиявших на эпоху. Эти политические вставки в защиту русского мужика-крестьянина и обвинения в адрес тех, кто его уничтожал, занимают несколько страниц текста, и опираются на архивные документы, с которыми работал писатель.

«Что мы вообще знали, тамбовские пацаны, тогда, в начале 50-х годов, обмирая от восторга на фильме «Котовский» с Николаем Мордвиновым в главной роли? Ничего мы не знали о том, как он, Котовский, рубил наградной шашкой «в капусту» наших земляков только за то, что они возмутились против голодной смерти своих детей и стариков! И были враз перекрещены из вчерашних крестьян, основной «пехоты революции» – в «бандитов», – признаётся автор, который из архивов узнаёт жестокую правду, скрытую за семью печатями.

То, что пережил народ, автор изображает метафорически: «Огромное мне видится поле, по которому бредут сквозь горестный туман миллионы бывших людей. И жертвы касаются своих палачей, а палачи своих жертв плечами, и целые семьи, династии, знаменитые и простые рода, и даже поколения людей, уничтоженных друг другом в смуте и помешательстве гражданской ненависти, бредут сквозь этот вечный туман – вместе! Нет безысходнее вражды, в которой народ уничтожает сам себя. Нет больнее боли, как невиновные ни в чём сироты, дети «врагов» и «победителей».

Далее писатель дает своё чёткое определение тому, что называется родиной: «Она, родина моя, в этих стариках и старухах, прошедших через земной ад, а глядящих на тебя детскими глазами. Трогающих тёплой рукой и сующих в карманы яблоко или горсть семечек. В детях, бегающих по тем же тропинкам, что и я, в милосердии тишины поля и леса и реки на рассвете».

После философских и лирических отступлений, писатель снова вспоминает детали детского быта: «Я прячусь под столом, накрытым праздничной скатертью почти до самого пола. Наверху папа и гости дегустируют «вырви глаз». Папе и гостям немного больше тридцати, семь лет прошло, как отвоевали с фрицами, каждый был не раз ранен, но в них кипит радость, я это осязаю через стол, не понимая причины самого кипения».

Отец нашего героя, сибиряк, рассказывает гостям, как он ходил с дедом на медведя, и своими охотничьими рассказами покоряет всех фронтовиков-тамбовчан, сидевших за столом. После кульминации отцовского сюжета, когда «Медведь мужику когтями скальп с загривка на глаза – р-раз! А Макар мишку по-борцовски в замок цап, и из последних – хрясь! Переломил хребтину! Вернул Макар на затылок свой скальп вместе с волосами и выполз к деревне. Выжил!», впечатлительного ребенка, прятавшегося под столом, вырвало на ногу герою Советского Союза Комиссарова. Очнулся мальчик в кровати, испытывая горькое чувство стыда перед отцом и дедом Иваном, и прадедом Петром, гордо называвшими себя медвежатниками.

После этого юный герой пережил смерть Сталина с рыдающими взрослыми в детском саду и вора, обкомовского слесаря, чудом не убившего мать и брата, вора, которому определили справедливый срок 5 лет, а выпустили из тюрьмы в 1961 году, когда семья будущего писателя переехала из Тамбова в Москву.

Последним «тамбовским» ярким воспоминанием становится ожидание отца, когда он придёт на обед из обкома партии. Мальчику – 7 лет, маме – 30, отцу – 33. Всего через восемь лет он, Георгий Куницын, будет решать участь фильма Тарковского «Андрей Рублёв». Окажется лицом к лицу с самой выдающейся творческой элитой Советского Союза. И его мнение будет значить много. Неимоверный кульбит судьбы, считает автор. Далее следует гимн отцу и восхищение его судьбой.

Больше всего в судьбе отца писателя поражает эпизод, который случился с отцом в юности. Как-то на уроке математики в шестом классе учитель, не выдержав, спросил: «Гоша, ты «Недоросль» Фонвизина читал?» Гоша не отвечает, но с этого дня становится первым учеником Киренской средней школы № 1. И 19 июня 1941 года ему вручают золотую медаль. Отец – человек, сделавший себя сам. В 15 лет он был второгодником, матёрым хулиганом, шпаной, у него на руке была татуировка якоря – в память о матросских походах с отцом на барже по Лене.

Но... он единственный в классе перечитал всю школьную библиотеку от «А» до «Я». Всю свою сознательную жизнь он рвется учиться и преодолевает соблазны. Даже когда у него четыре сына, и младшему – год, он рвется учиться и отказывается от хорошего места – секретаря по идеологии. Едет в Москву и через 4 года защищает кандидатскую диссертацию «О партийности литературы» на кафедре Теории литературы и искусства.

Куницын утверждал в этой работе, что «талантливое искусство не бывает реакционным». Говорил, что «лживая идея непременно умирает, если отображающее её искусство правдиво». Свои идеи Георгий Куницын разовьёт позже в докторской диссертации «Политика и литература», а в 1974-м закончит фундаментальное исследование, которое до сих пор остаётся единственным в России по этой проблеме, – «Общечеловеческое в литературе».

С 1963 по 1966 годы Георгий Куницын работает в ЦК, «продюсирует», пробивает, защищает и спасает такие фильмы, как «Берегись автомобиля» Э. Рязанова, «Крылья» Ларисы Шепитько, «Обыкновенный фашизм» М. Ромма и другие. Знакомство с Андреем Тарковским, а потом и все события вокруг фильма «Андрей Рублёв» Куницын-отец и в конце жизни расценивает как драгоценный подарок судьбы. Уже читая сценарий, он понимает, что перед ним шедевр. Эту точку зрения ни в Госкино, ни в ЦК никто не разделяет. Куницын, как историк, углубляется в изучение эпохи Рублёва и со знанием дела разбивает аргументы противников сценария, шаг за шагом снимая с авторов обвинения в исторической неправде и антипатриотизме. Фильм снят на государственные деньги. Тарковский счастлив. Но место Куницына в ЦК занимает бывший подчинённый Ф. Ермаш, который тут же положил «Андрея Рублёва» на полку. До 1971 года.

В 1968 году, уже уволенный из «Правды» за то, что единственный вступился на редколлегии за Карпинского и Бурлацкого, Куницын защищает в Институте мировой литературы докторскую диссертацию. Вернее защитит через два года в другом институте, так как сверху был дан приказ его завалить.

Дружба свяжет Куницына не только с Андреем, но и со старшим Тарковским, прекрасным Арсением Александровичем. Лягут они оба в переделкинскую землю почти рядом...

Окончательно изгнанный из официальной научной среды, Куницын-старший читает лекции в Институте им. Гнесиных, в Литинституте и на Высших литературных курсах (ВЛК), которые собирают студентов со всей Москвы. Его плотно «пасли», слушали. Он говорил: «Это хорошо, пусть знают, что я о них думаю». И добавлял: «Дальше Сибири не сошлют, а Сибирь – моя родина».

Анализ событий снова разбавляется воспоминаниями детства. Шокирующим становится эпизод о послевоенном окне, в котором «однорукий мужик регулярно бил и таскал по комнате свою молодую, но уже беззубую бабу. Оба кричали «убью!». Баба сопротивлялась и, бывало, валила мужика то на пол, то в растерзанную кровать. Он, пьяный, всегда кричал про одно, про то, как она спала с немцами, пока он воевал. А она кричала, что не видала ни одного немца! И это была правда – все знали, что Клава бедовала в тылу, а он, Андрей, «повредился» на войне головой».

Далее следуют детские книжки, вызывающие слезы, Вовин крестик, подростковые комплексы по поводу огромного носа, родительская порка наследников за шалости, переезд в Москву, – все те, ранящие и тревожащие сердце воспоминания о мести, детских драмах и трагедиях, встречах и расставаниях.

Отдельные главы посвятил писатель братьям, учебе, трудностях в овладении иностранным языком, о пытках освоения пятидневного курса английского языка и поступлении в аспирантуру, а также – приятелям и друзьям отца, известным деятелям культуры.

Во второй половине автобиографической повести описывается становление писателя, учеба на философском факультете и в аспирантуре, увлекательное общение с коллегами и друзьями. Она более насыщена разнообразными событиями, описаниями дач и курортов, но не так трепетна и тонка, как воспоминания о Тамбове. С главы «Хрустальные проводы» начинается мощный поток автофикшна, – воспоминания текут рекой, причудливо изгибаясь, они не структурированы, как раньше, а соединены в тонкую цепочку, то обрываясь, то вновь соединяясь. Они повторяются, вычурно объединяясь каким-либо случаем или выпивкой. Он вспоминает соседа в доме на Песчаном, директора Института марксизма-ленинизма Г.Д. Обичкина, Эрнста Неизвестного, драматурга Л. Зорина, Юрия Бондарева, духовника из Лавры и многих других людей. Тут же он описывает своих детей и путешествия по городам и любимым местам, все больше переходя на мемуарный тон повествования. Смешиваются Петербург и Донской монастырь, Крым и Переделкино.

Чувствуется, что автору хочется объять необъятное. Получается мозаика памяти, когда яркая, а когда тусклая, но линия сюжета вялая, не скреплена с другими линиями, образующими структуру. Иные случаи скучны, и отдают нафталином, а иные забавны. К примеру, писатель вспоминает, как к нему приехал в гости поэт Игорь Тюленев. Приняв на грудь, они отправились во двор, где Тюленев взял обрубок тополя весом в 60 килограмм и принес его в дом писателю, поставив в прихожую в качестве арт-объекта.

Лейтмотивом всей повести «Оглянись, или Хрустальные проводы» становится память об отце, случаи из его жизни, его поступки, характер и желание писателя равняться на него всю жизнь, брать с него пример. Если гимн матери явственно звучит в нескольких местах повести, то гимн отцу не умолкает нигде, он то усиливается, то затихает до поры до времени, чтобы снова громко зазвучать.

Послесловием в повести становится короткое резюме писателя о влиянии света на его жизнь: «Все, что было и есть хорошего в моей жизни – от света. От луча солнца и светоносных людей. И я кланяюсь всему Божьему, что качнуло меня, как и ветку рябины на краю леса...». Таким образом, заканчиваются «хрустальные проводы» детства и юности, зрелого осмысления своей писательской судьбы.

Роман Андрея Тимофеева «Пробуждение», с которым читатель может познакомиться в 20 номере «Роман-газеты», насыщен политическими реалиями последнего десятилетия, где сквозным лейтмотивом проходит референдум о статусе Крыма. Главными героями романа становятся автор, его друг и сосед Андрей Вдовин, девушка Катя. А также холодная промозглая Москва с ее площадями и митингами, хриплыми выкриками «В Москве майдану не бывать» и маленькой квартиркой в Ховрино, хозяин которой уехал на стажировку в Европу. Автор с любовью описывает эпизоды прошлых лет, вспоминает людей, с которыми приходилось общаться, оценивает их политические взгляды. Главная тема – Украина, и все события, которые выстраивают роман в единое повествование, связаны с ней.

На самом деле писатель хочет досконально разобраться в прошедшем десятилетии, пытается найти предпосылки войны и увидеть ее причины. Главный вопрос, который он ставит в своем тексте: «Можно ли было избежать войны?». Он выделяет в современной реальности один из типов современного деятеля новой политической ячейки, настроенного изменить жизнь людей, но при этом не думающего о людях и о том, хотят ли они изменений. «Налитые яростью глаза» – одна из самых ярких характеристик, данных персонажу по имени Андрей. Станет ли такой тип новым литературным героем? Покажет время. Вполне земной и человечной в тексте выглядит тяготеющая к религии девушка Катя, которая больше всех пострадала от политических амбиций Андрея.

Автор зачастую не понимает политической нацеленности героев и их настроений, поэтому ради интереса попадает на собрание одной из политических ячеек в Коптево, но оно его разочаровывает.

Во второй части писатель рефлексивно пытается разобраться, что такое патриотизм русский и что такое патриотизм украинский, вводя новых героев в роман. Герои тыла часто оказываются в оппозиции, спорят, заблуждаются и страдают, в то время как на передовой гремят взрывы и погибают мирные жители.

Автор часто упоминает о церкви и ее духовных праздниках, в частности, Пасхе. Эта тема связана с Катей и ее стремлением увидеть в жестокости жизни хоть какой-то логический и упорядоченный смысл. Львиная доля романа посвящена ее отношениям с Андреем и попыткам девушки выстроить нормальные человеческие отношения с человеком, одержимым политическими амбициями. Эти попытки заканчиваются уходом Андрея к коллеге по политическому цеху, такой же одержимой политическими идеями, как и Андрей. Спасение России, национальные идеалы и национальная элита – вещи, о которых задумывается автор, вслед за пропагандистами, героями митингов и собраний, глядя на страдающую Катю, которая находит утешение в церкви. Писатель, переживающий за Катю, приходит поговорить о самом главном, что его беспокоит. Он приходит на собрание в ячейку и делится идеей, ради которой он напишет роман:

«Вы всё правильно говорите – эти либералы, они ненавидят страну, их надо отстранять от власти... Вы правильно говорите, пора менять ситуацию. Но нельзя ничего такого масштабного сделать, если не любишь других».

Лирический герой хорошо помнит уроки истории. Вместо лозунга «Я пришел дать вам волю» его лозунгом становится «Я пришёл поговорить о любви». В кульминации романа он разворошил осиное гнездо, но его никто не понял, когда он выразил то, что думал. «У вас ничего не получится, потому что вы никого не любите... Вам плевать на других людей... А если вам плевать на других людей, то вы не элита, вы просто болтуны, которые много о себе думают...».

Вторая половина романа является противостоянием «школы высших смыслов» и реальности земной жизни героя и его окружения. Герой так и не смог выйти из этого замкнутого круга и страдает, в частности, не только из-за поисков смысла, но и из-за девушек, которые находят себе новых героев.

Юрий Козлов: «Престиж и достоинство профессии писателя должны быть восстановлены».

(Главный редактор журнала «Роман-газета» на встрече с журналистами 11 марта 2024 года высказал своё мнение о состоявшихся недавно в Государственной Думе, Литературном институте имени Горького, Ассоциации союзов писателей и издателей России дискуссиях о месте писателей в обществе, их социальной защите, разработке профессионального стандарта «Писатель»).

Тема социального статуса писателя в России обсуждается давно. Радует, что этим вопросом серьёзно озаботились депутаты всех фракций Государственной Думы. К примеру, партия «Справедливая Россия-За правду» давно ведёт работу в этом направлении. Девять лет назад совместно с журналом «Роман-газета» была учреждена литературная премия «В поисках правды и справедливости». За эти годы практически все, ставшие известными писатели новых поколений – прозаики, публицисты, поэты оказались лауреатами этой премии. Руководство фракции периодически встречается с представителями писательских союзов, старается учитывать их мнение в работе над законами, регулирующими культурную жизнь России.

Двухлетний опыт существования АСПИР (Ассоциации союзов писателей и издателей России) показывает, что прямое бюджетное финансирование наилучшим (из всех возможных) образом способствует активизации литературного процесса в стране. В прошлом году в восьми федеральных округах работали Мастерские и Литературные резиденции, где опытные и признанные литераторы из разных Союзов разбирали рукописи молодых авторов, встречались с читателями. За два года в резиденциях поработали 322 писателя. В творческие поездки по регионам России отправились 70 писателей. За два года АСПИР предоставила адресную помощь 100 писателям, оказавшимся в трудной жизненной ситуации. Работа по социальной поддержке писателей будет продолжаться и в этом году уже в непосредственном контакте с Министерством труда и социальной защиты. Ещё одним важным направлением деятельности АСПИР является выдвижение достойных литераторов для награждения государственными наградами. За два года удалось наградить 9 человек.

В настоящее время делами литературного сообщества, в том числе и разработкой профессионального стандарта «писатель» занимаются три министерства: культуры, цифрового развития и труда. Работа ведётся в рамках действующей нормативно-правовой базы. Она требует многочисленных согласований, поскольку в силу исторических причин само понятие «писатель» в обществе изменилось. Писатели, с точки зрения регламентирующих статус любой социальной группы нормативов, оказались вне двух базовых элементов их определения и расчёта, а именно: трудовой стаж и доход. Если писатель где-то работает, получает зарплату, пенсия ему начисляется на общих основаниях. Если он всего лишь состоит в одном из Союзов писателей и не получает никакого дохода за издания своих произведений, а следовательно в Пенсионный фонд не идут отчисления, у него возникают проблемы, и никакой профстандарт их решить не поможет.

Сможет ли согласованный и утверждённый профстандарт исправить эту ситуацию? Трудно сказать. Профстандарт – это документ для работодателя. Он, принимая на работу сотрудника, смотрит, соответствует тот указанным требованиям или нет. Занятость писателя, сидящего дома и сочиняющего роман в этот стандарт не втиснуть. В советское время профстандарт подтверждался членством в едином и неделимом СП СССР, где многоступенчатая процедура приёма давала объективное представление о праве кандидата называться писателем и получать соответствующие этому статусу материальные блага.

По существующим правилам профстандарты разрабатываются профильными образовательными организациями по подготовке специалистов данной квалификации. У нас это Литературный институт. Комиссия во главе с ректором – Алексеем Варламовым - провела несколько круглых столов, запросила мнения региональных писательских организаций, подготовила вариант, направила его в Минтруда. Первый раз он был возвращён из-за ошибок в оформлении, второй раз – по причине недостаточно убедительной пояснительной записки. Сейчас к работе над профстандартом «писатель» (лично мне более точным представляется определение «литератор») подключилась экспертная группа АСПИР. В ближайшее время проект профстандарта будет снова направлен в специальную комиссию Минтруда на рассмотрение.

Мне кажется, что в решение обсуждаемых сегодня нами проблем должны внести свой вклад все три ветви власти. Законодательной власти хорошо бы определить статус творческих союзов, как государственных организаций. Даже если это потребует роспуска существующих и создания с нуля, как в 1934-м году Союза писателей СССР, новых. Исполнительной власти в лице трёх министерств желательно согласовать нормативно-правовую базу творческих союзов и социальное положение их членов. Судебной власти имеет смысл вернуться к рассмотрению ситуации, связанной с утратой многомиллиардного имущества Союза писателей СССР после его развала в 1991 году. Точно также можно подумать о целесообразности свершившегося в «святые девяностые» перехода издательско-полиграфического комплекса страны в частные руки. Сегодня в России государственных издательств, за исключением дышащей на ладан «Художественной литературы» нет. Пока же можно восстановить практику отчисления частными издательствами определённого процента от каждой проданной на территории России книги в Фонд развития и поддержки литературы, как это было в СССР. Это укрепит материальную базу нового – единого (это моё мнение) в исторической перспективе союза. И – это тоже напрямую касается социального положения писателя – необходимо разработать и утвердить базовый договор автора и издательства по разным видам литературных работ с нижней планкой гонорара, независимо от так называемых роялти.

Сделать всё это, учитывая ситуацию, в которой оказалась страна, трудно, но двигаться в этом направлении надо. Престиж и достоинство профессии писателя должны быть восстановлены.

Презентация журнала "Роман-газета" в Центральной библиотеке города Новгорода.

Книги наших авторов

Куда едет «Слепой трамвай»?

В последние дни минувшего года в издательстве «Медиарост» вышел двухтомник известного писателя, главного редактора журнала «Роман-газета» Юрия Козлова. В него вошли четыре романа, получивших признание читателей: «Одиночество вещей», «Реформатор», «Новый вор», «Слепой трамвай». Три из них в разное время публиковались на страницах «Роман-газеты». В произведениях Юрия Козлова, по мнению критиков, «соединились классический романный размах и острое чувство времени». Читатели в своих отзывах отмечают пророческий характер включённых в двухтомник произведений. В первую очередь это касается таких романов как «Новый вор» и особенно последнего по времени написания - «Слепой трамвай». В этом произведении писатель предпринял своеобразное путешествие в недалёкое будущее, оригинально и убедительно ответил на вопрос, что ждёт Россию и человеческую цивилизацию в ХХI веке? Юрий Козлов – лауреат многих литературных премий, о его творчестве написаны статьи и монографии, многие его книги переведены на иностранные языки. Двухтомник Юрия Козлова – достойный подарок любителям интеллектуальной литературы высокого уровня.

Информацию о книгах можно получить в редакции «Роман-газеты»: 8 (499) 261 95 87;

ГТРК СЛАВИЯ ИНТЕРВЬЮ 26.12.23 Юрий Козлов, прозаик, главный редактор журнала "Роман-газета"

Российский книжный союз - "Роман-газете"

8 декабря 2023 года.

На торжественном заседании в Союзе писателей России журнал "Роман - газета " в лице своего главного редактора был награжден почетным знаком Российского книжного союза за большой вклад в русскую литературу и развитие русского языка.

О книгах наших авторов

«Неизбывная песнь о любви» в поэтической книге

Андрея Шацкова «На этой земле»

Для русской словесной художественной культуры онтологически важен поиск неведомого, незримого, «иного царства», о котором почти все знает русская волшебная сказка. Посыл из мира невидимого (сборник Александра Добролюбова) — одно из корневых явлений в нашей поэзии. Душа человека метафизически приобщенного, чувствующего трансцендентное улавливает эти знаки, тянется к ним. Звезда с звездою говорит у М. Лермонтова, льется несказанный свет у С. Есенина... А если сегодня человек, цифровой эпохи человек, далек от метафизических проблем? Апофатика, то есть все непостижимое для ума рационалиста, настигнет его все равно, повернет голову на окаменевшей шее в сторону — смерти (и любви). Нашу заскорузлую шею поворачивает сегодня Андрей Шацков. Новая книга мастера слова «На этой земле» — поворот к Другому, к человеку, который не боится смерти и кровь свою проливает за родную землю:

Здесь нет колыбелей... Качают пращи

Камения судеб бедовых.
Здесь в битвах не прячут за спины мечи.

И здесь не дают на разжив палачи

Отступникам тридцать целковых.

На этой земле, где, сражаясь, не ждут,

Что к смерти состарится тело,

Доносчику первый достанется кнут
И люди навеки его проклянут

За слово его и за дело.

Конечно, речь идет о временах далеких, древнерусских (автор любит этот период истории и обращается к нему в предыдущих книгах «Лебеди Тютчева», «Сказы Куликова поля»), но посыл поэта понятен — желание отыскать и пробудить такого человека, стоящего за святую правду Руси-России, сегодня. Для этого нужна любовь, тогда и смерть не страшна, ведь в русском словесном космосе любовь и смерть неразрывно связаны, философия русского Эроса танатологична по своей природе:

Что отвечу? Скажу, что зимы не боюсь,

Если сердце объято любови пожаром.

Чернотропом хазарины ходят на Русь,

И лукавый пути указует татарам.

Поэт в «Славянском цикле» книги спускается вниз по временной оси, проводит нас, находящихся в цифровом забвении, тропами войны, сражений и любви. На пороге смерти человек ближе к Богу. Но поэт, такова его доля, не имеет права застывать, застревать в одном времени, он должен работать с его пластами, Словом бередить сердца тех, кто живет здесь и сейчас и нуждается в его мощи, в неизбывной песни любви: «И летела над лесом и степью / Неизбывная песнь о любви...» И лирический герой, поднимаясь на лифте времени с первого древнерусского этажа, оказывается в рузских (русских) местах:

Всё, что завещано веками,

Незримой брагой бродит тут.

Леса, покрытые снегами,

Безмолвно Рузу стерегут.

Да, для Андрея Шацкова древнерусская культура, сражения предков, сказы Куликова поля — фундамент его поэзии. Надстройкой же является вся гамма чувств уже современного человека, проживающего в маленьком, но великом историческом городе Рузе:

Ночное небо мириадом звезд
Летит на нас, как огненная заметь.

И вся земля — один большой погост!

И вся земля — одна больная память,

Вобравшая горячий звездный прах,

Упавший на озерные палитры,

Покуда остывает на губах

Помянник неоконченной молитвы.

Пиитический ужас охватывает, когда читаешь первые строчки о летящих на тебя звездах. Но за Апокалипсисом не только конец, но и новое начало, новая жизнь, в которой соединяются прошлое и настоящее, — так в книге возникает большой диалог с Другим, со временами и народами: «И потянут в былое, назад, / Родовые вериги». И любовь поэта к нам, современным метафизически отрешенным людям, в том и состоит, что он несет из глубин времен то, о чем мы забыли, — непреложную любовь к своей земле, отчему краю, который и сегодня хранит русского человека.

МАРИАННА ДУДАРЕВА

Литературный критик, доктор культурологии, профессор кафедры общей и славянской филологии РГУ им. А. Н. Косыгина

Круглый стол, посвящённый судьбе толстых литературных журналов в современной России

– 05 декабря 2023 –

Восьмое региональное совещание авторов Сибири и Дальнего Востока, организованное журналом «Сибирские огни» и Министерством культуры Новосибирской области в октябре 2023 года, оказалось весьма насыщенным. Но помимо обсуждения рукописей семинаристов, участники совещания провели ряд других мероприятий. Центральное из них – круглый стол, посвящённый судьбе толстых литературных журналов в современной России. Своё мнение высказали как мастера: Юрий Козлов (Москва, главный редактор «Роман-газеты»), Сергей Носов (Санкт-Петербург), так и «выпускники» совещания прошлых лет, которые не только печатаются в литературных журналах, но и работают в них. Предлагаем вниманию наших читателей/зрителей видеозапись круглого стола.

Творческая встреча с ответственным редактором «Роман-газеты» Еленой Русаковой

28 сентября в Национальной библиотеке Карелии состоялась творческая встреча с ответственным редактором «Роман-газеты» Еленой Васильевной Русаковой.

«Роман-газета» – самый популярный и массовый журнал художественной литературы в России, созданный при активной поддержке Максима Горького в 1927 году. С первых дней периодическое издание рассчитано на широкий круг читателей, как для детей, так и для взрослых.

На встрече Елена Русакова представила специальный выпуск журнала, посвященный писателям Республике Карелия, и передала в дар Национальной библиотеке Карелии издания данного выпуска. На его страницах читатели смогут ознакомиться с произведениями, как начинающих, так и именитых авторов Карелии: Анатолия Суржко, Веры Линьковой, Виктора Тумановского, Владимира Софиенко, Дмитрия Скирюка, Елены Бермус, Ирины Львовой, Олега Кожина, Олега Мошникова, Сергея Пупышева, Раисы Мустонен, Владимира Рудака, Григория Салтупа, Светланы Епифановой, Владимира Тренина, Ксении Хотиной.

В завершение мероприятия Елена Васильевна рассказала о концепции развития «Роман-газеты», сотрудничестве с молодыми литераторами и поделилась дальнейшими творческими планами и задумками одного из старейших журналов России.

ССЫЛКА

«Роман-газета» № 17-18, 2022

Журнал художественной литературы «Роман-газета» издается в Москве с 1927 года. Выходит 24 раза в год. Тираж 1650 экз. Все значительные произведения отечественной литературы печатались и печатаются в журнале. В 1927-1930 годах в нем публиковались произведения Горького «Детство», «Дело Артамоновых», «Мои университеты», «В людях». Гуманистическая традиция русской литературы была представлена в журнале сборником рассказов Антона Чехова, повестью Льва Толстого «Казаки». Печатались в «Роман-газете» и советские писатели «старшего» поколения: А. Серафимович, А. Новиков-Прибой. Новая советская литература была представлена такими именами и произведениями, как: М. Шолохов «Донские рассказы», первые книги «Тихого Дона»; А. Фадеев «Последний из удэге»; Д. Фурманов «Чапаев», «Мятеж». В сборнике журнала «Поэзия революции» публиковались стихи Владимира Маяковского, Сергея Есенина, Валерия Брюсова, Бориса Пастернака, Алексея Суркова, Михаила Исаковского. Не менее ярким был список опубликованных в «Роман-газете» зарубежных авторов: Этель Лилиан Войнич «Овод», Бруно Травен «Корабль смерти», Эрих Мария Ремарк «На Западном фронте без перемен», Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

Редакция:

Главный редактор - Юрий Козлов, редакционная коллегия: Дмитрий Белюкин, Алексей Варламов, Анатолий Заболоцкий, Владимир Личутин, Юрий Поляков, ответственный редактор - Елена Русакова, генеральный директор - Елена Петрова, художественный редактор - Татьяна Погудина, цветоотделение и компьютерная верстка - Александр Муравенко, заведующая распространением - Ирина Бродянская.

Обзор номера:

Патриотизм и православие

Семнадцатый и восемнадцатый номера «Роман-газеты» за 2022 год базируются на фундаментальных понятиях – православии и патриотизме. Рассказы, публицистика, воспоминания, небольшие зарисовки частной жизни и судьбоносных встреч живут по общим законам веры в Бога и в свою страну. Мысль писателей идёт от частного к общему, от случайности к предопределённому.

Тематика рассказа Сергея Щербакова «Собрат по блаженству»: православная вера, жизнь и смерть, дружба, творчество. Рассказчик – главный герой – попадает в больницу. Его знакомство с соседом по палате перерастает в дружбу. Приятели зовут друг друга не просто «друзьями», а «собратьями по блаженству», предавая своей встрече неслучайный, а предопределённый Богом характер.

Оба собрата – интересные личности. Рассказчик – православный писатель, его сосед по палате – армянин, фотокорреспондент отец Иоанн. В общении мужчин, их прогулках по больничному парку, общих молитвах, даже боли (у каждого своей, но ставшей общей), – святость дружбы.

Рассказчик всё меньше внимания уделяет себе, призывая читателя полюбоваться отцом Иоанном. Здесь и виды священной горы Арарат, и фотографии, и песнопения, и цитаты из Библии, и из «Книги скорбных песнопений» армянского поэта X века Григора Нарекаци, и боль при виде одинокого старика, доброго, беспомощного, талантливого.

Записки «Год белой сирени» Сергея Щербакова – пейзажные, лирические, сюжетные и философские миниатюры и рассказы.

Для примера поэтика пейзажно-философской миниатюры: «В мае парад невест! (…) Вокруг пора черемуховых, вишневых, яблоневых свадеб!» и продолжение мысли уже в другой миниатюре: «Однажды прекрасным майским утром сердце не выдерживает глядеть, как Мариша сидит в доме за компьютером – не видит эту красоту свадебную».

Писатель в нескольких предложениях рисует образы, показывая читателю и цвета, и картинку, и запахи.

Не меньше красоты, чем в природе, видит писатель и в людях, поэтому его подборку завершает рассказ «Первый встречный», об умной и чуткой женщине, достойной быть воспетой в книге.

Подборка публицистических статей Сергея Луконина начинается статьёй «Надо мной небо синее» с эффектным зачином: «У крыльца стоял гроб с покойником, а вокруг него три раза провели корову».

Статьи иллюстрируют московский быт с 1949 года («Надо мной небо синее»), до 1959 («Отсветы и отзвуки»), 1961 («Красота былого»), 1963 («Романтики»), 50-70-е годы («ЦДЛ на все времена»). Тематика статей: послевоенное детство, ранее взросление, школа и работа, фотокорреспонденты, писатели, творческие встречи и места.

Через призму частной жизни читатель сможет составить мнение об эпохе, о людях, местах и событиях, дополняя историческую картинку в голове, что собирается всю жизнь и никак не собрать её до конца.

Стиль изложения – краткий, репортажный, события превалируют над размышлениями.

Воспоминания Сергея Луконина мне напомнило об очерках Владимира Гиляровского «Москва и москвичи», описывающих быт и жизнь в Москве в более раннее время, нежели вспоминает Луконин.

Восемнадцатый номер «Роман-газеты» за 2022 год посвящён творчеству Валерия Ганичева – писателя, много лет проработавшего в журнале, при котором началось издание «Детской роман-газеты».

Интересно мнение писателя о наиболее значимых российских праздниках: «И если бы сегодня спросили меня, каким датам нашего прошлого я придал бы статус святости, то назвал бы День Победы 9 мая и 12 апреля – День космонавтики».

Проза разных лет «А кукушка всё кукует…» – философские миниатюры, воспоминания и рассказы, размышления о русской культуре (русском языке, праздниках, личностях).

Воспоминания о командировках за границу, о диссертации по Блоку, о писателях и писательских организациях в республиках Советского Союза, о встречах со значимыми личностями.

Стиль изложения – лапидарный и остроумный, с критическим подтекстом.

Лучшая характеристика писателя – его жизнь и творчество. Так в работах «…Гоголь бессмертен», «Истории про Сталина», «Вожди улыбаются и шутят», «Русский смех», «Если бы, да кабы…» (Ох и верно)», «Листая версты дней…» читатель сможет почувствовать стиль и основные идеи писателя.

Помимо этого, как штрихи к портрету автора, в номере журнала опубликованы мнения о нём других писателей, поэтов, общественных деятелей и священнослужителей.

Вот, например, что написано о Валерии Ганичеве в очерке Валентина Распутина «Из Россов Непобедимых»: «Первые и главные слова у Валерия Ганичева во всех его работах – Держава, Отечество, Государство и государственник, Святая Русь».

Семнадцатый и восемнадцатый номер журнала за 2022 год предлагают читателю прочесть прозу и публицистику и поразмыслить над такими основами, как патриотизм и православие. А также знакомит читателя с представителями эпохи: писателями и их героями – обычными людьми, которые лучше всего характеризуют время.

Зюкина Ольга

Автор литературного блога с обзорами книг, прозаик, публиковалась в толстых литературных журналах, верит в силу слов и текстов.

«Роман-газета» № 15-16, 2022

Редакция:

Обзор номера:

«Там русский дух… там Русью пахнет!»

Два выпуска журнала «Роман-газета» за 2022 год – № 15 и № 16 – посвящены творчеству Светланы Замлеловой и Светланы Кайдаш-Лакшиной. Обе писательницы интересуются историей и пытаются ответить на вопрос, кто же такой русский человек. В фокусе их внимания разные периоды существования нашей страны, однако отдельные черты произведений схожи. Например, в обоих романах возникает тема юродства, присутствуют фольклорные элементы и традиционный для русской литературы психологизм.

Выпуск № 15 предлагает читателям познакомиться с творчеством Светланы Замлеловой. Её роман в новеллах «В некотором царстве…» имеет подзаголовок «Сказки Агасфера». Автор знакомит нас с харизматичной рассказчицей – Домной Карповной, про которую говорят, что она «не кто иной, как Вечный Жид». Остроумно объясняется смена пола легендарного персонажа: «неужели кто-то всерьёз думает, будто человек, способный жить вечно, не способен к такой малости, как обновление своего существа. <…> Или если человека на протяжении тысячелетий называли то Агасфером, то Картафилом, то Бутадеусом, а то даже Исааком Лакэдэмом, почему бы однажды ему не объявить себя Домной Карповной?». Так или иначе, но эта старушка рассказывает о событиях, происходивших в разное время, от начала XIX вплоть до начала XX века. Правда, нужно отметить, что голос рассказчицы мы не слышим, все новеллы написаны вполне привычным для нас литературным языком. Необычные сюжеты, яркие герои и своеобразная выборка из купеческо-мещанской среды заставляют вспоминать таких авторов, как Лесков, Мельников-Печерский, Островский. Современной писательнице удалось вжиться в ту эпоху и при этом приблизиться к разгадке русского национального характера, который, должно быть, не слишком меняется от столетия к столетию.

Каждая новелла названа по имени персонажа, на особенностях характера и судьбе которого нам предлагают сконцентрироваться. Первая из них, «Марфа Расторгуева», рисует образ изобретательной и сильной женщины, своего рода лесковская леди Макбет Мценского уезда. Есть в этой истории характерные для новеллы острый сюжет, мелодраматические и даже водевильные черты: например, один персонаж притворяется немым; другой герой переодевается в женщину; героиня тайно изменяет мужу. Несмотря на то, что автор делает акцент на развитие сюжета, характеры персонажей выпуклые, правдоподобные, психологически обоснованные. А некоторые образы особенно интересны и символичны: например, в финале новеллы проповедующий птицам Фока Фокич напоминает Франциска Ассизского: «Дети, – говорит Фока Фокич птицам, – знайте: злая жена есть огневица неутолимая и трясовица неоставляющая, копьё сердечное и змеиное покоище...». Подобно героине Лескова, Марфа Расторгуева кончает свои дни в тюрьме, что как бы знаменует торжество справедливости, хотя эта страстная натура способна вызвать сострадание читателей.

Следующая новелла, «Еким Петунников», заставляет вспомнить о быличках и их литературной обработке писателями первой половины XIX века, такими как Сомов и Гоголь. Сюжет «этой невозможной истории» ещё более лихо закрученный и непредсказуемый, а в ход повествования вмешивается нечистая сила. Психологически точен портрет главного героя, Екима: косноязычный, но добросердечный, он готов выкупить тело неизвестного ему человека, чтобы похоронить его по-христиански. Местами возникают параллели с гоголевским «Вечером накануне Ивана Купала». Вот, например, такой эпизод: «Поднял Еким глаза и обмер: Бог мой, что за чудища! Тянут кто языки, кто руки с когтями, гогочут, свистят, шипят, бьют по земле хвостами. Даже не думал Еким, что бывает так страшно. <…> Но тут раскрылся белый, не больше одуванчика, цветок, сорвался со стебля и упал на скатерть. Бросился Еким его заворачивать, и... раздался крик петуха». Но поскольку герой, в отличие от персонажа Гоголя, не совершает преступления, а, напротив, творит добро, то, по законам сказочного жанра, судьба его вознаграждает.

Далее идёт новелла «Макарушка». В этой истории рассматривается такое важное для России явление, как юродство. Главный герой носит говорящее имя, которое переводится с греческого как «Блаженный». Он и правда «блажит»: ходит босиком по снегу, убегает из дому и пляшет на похоронах, мечтая «всю Москву… отплясать… в Царствие Небесное». Этот персонаж – пожалуй, один из самых сложных, противоречивых, гипнотически притягательных и несущих в себе русскость во всех её неоднозначных проявлениях. Автор подчёркивает, что мотивация поступков Макарушки – не столько вера в Бога, сколько безысходная скука. «Человек на то и родится, чтобы скучать». Писательница обрисовывает однообразный купеческий быт старообрядцев, в котором томится живая душа юноши. Однако выход из этой скуки Макарушка находит сначала в шутовстве, а затем и в настоящих преступлениях, докатившись до отцеубийства (отсылка к ещё одному знатоку заповедных глубин русской души – Достоевскому). И объяснение своих поступков у Макарушки только одно: «Сила… сила во мне… в землю ушла». Это своего рода богатырь Святогор, который не может найти применение своей могучей силе и погибает. Отдельно стоит отметить другого персонажа, образ которого контрастирует с образом Макарушки, – Герасима. Его имя, видимо, тоже говорящее, и отсылка к Тургеневу неслучайна. Простой, но честный, из тех людей, «о которых сложно сказать что-нибудь определённое», именно он, а не экзальтированный Макарушка, в финале уходит в монастырь и даже носит на себе «не то власяницу, не то вериги».

В новелле «Ольга Митриевна» писательница продолжает разоблачение лжеюродивых. Однако её героиня – это не просто Тартюф, завладевший доверием обеспеченного семейства, это по-своему трагический персонаж. И когда Ольга Митриевна рассказывает всем о своей грядущей свадьбе с чёртом, а потом едва не сводит счёты с жизнью и попадает в жёлтый дом, к героине испытываешь неподдельное сострадание. Вообще, заслуга Светланы Замлеловой – создание многомерных, сложных персонажей, которых нельзя однозначно записать в положительные или отрицательные.

«Купчиха Кокорева» – новелла, героиня которой, хотя и не юродивая, но тоже весьма экстравагантная особа, способная без зазрения совести травить полицию собаками. Она верит в приметы и обожает рассказы о сверхъестественном, а вот от возложенной на неё обязанности по строительству монастыря уклоняется. Но эта история скорее о том, как власть и влияние в обществе могут испортить характер. И снова возникает однообразный купеческий быт, в котором варятся герои и который словно подталкивает их к разного рода безумствам: «чаепитие в иных московских домах может длиться бесконечно, с перерывами разве на обед, ужин и сон. Уже внесли другой самовар. Уже место яблочного пирога занял пирог с грибами, а место приживалки Аксиньи – дальняя родственница Аделаиды Пафнутьевны».

Следующие две новеллы посвящены еврейскому вопросу, который рассматривается с разных сторон. В «Циле Шнеерсон» подробно, на основании многих документов (стилизованных автором вырезок из газет и фрагментов писем, а также речей в суде) воссоздаётся расследование уголовного преступления, якобы совершённого в Киеве группой евреев. Здесь мы сталкиваемся не только с описанием еврейского быта, но и наблюдаем противостояние консерваторов и либералов, развернувшееся к концу XIX века. Именно тогда адвокаты уже могли защитить своих клиентов, апеллируя к борьбе с мракобесием и ратуя за народное просвещение.

Последняя новелла – «Никанор Ильич Покровский» – тоже затрагивает судьбу евреев в Российской империи. Главная героиня Сарра всю жизнь чувствует себя униженной и готова доказать окружающим, что не хуже других, идя для этого по головам. Сначала она является жертвой, а затем входит во вкус в роли палача. Никанор Ильич – обычный адвокат, разночинец (ещё одна поднявшаяся на поверхность во второй половине века социальная группа), которому уже в зрелом возрасте довелось пережить безумную любовь. Ради этой любви он жертвует всем: женой, детьми, прежними знакомствами. Но судьба зеркальна, и то зло, которое он невольно сотворил, возвращается к нему же: «Покровскому пришла в голову мысль, что так всегда бывает и, очевидно, так должно быть, когда кто-то хочет быть счастливым. Когда сам он захотел быть счастливым, рухнул мир Елены Захарьевны. Теперь, когда к своему счастью устремилась Сарра, рухнул мир Никанора Ильича. А те рабочие, что пришли к дому генерал-губернатора? Ведь они тоже хотят быть счастливыми, и разве Покровский, запутавшийся в поисках счастья, сможет их в этом упрекнуть? Но как же тогда быть? Ведь все люди, вся эта будущая гора черепов мечтает о счастье, ради которого и грызёт ближнего своего...». Таков трагизм бытия. И когда в финале происходит нечто вроде описанного в «Крейцеровой сонате» Толстого, мы чувствуем это особенно остро. Каждый герой и виновен, и невиновен одновременно, как в древнегреческой трагедии. А значит, есть о чём поразмышлять, и каждый может сделать собственные выводы.

Роман в новеллах «В некотором царстве…», несмотря на разрозненность сюжетов, производит цельное впечатление. Это светлое и глубокое произведение, которое наверняка придётся по душе любителям классики.

Выпуск № 16 журнала «Роман-газета» знакомит нас с историческим романом Светланы Кайдаш-Лакшиной «Княгиня Ольга». Как явствует из названия, это произведение посвящено одной из самых знаменитых русских правительниц. Начинается роман с короткой справки, позаимствованной из словаря Брокгауза и Эфрона, что задаёт ориентацию на историческую достоверность. Впрочем, как выясняется далее, автор всё-таки не будет прямолинейно следовать историческим документам и добавит в повесть немало собственных версий, догадок и допущений.

Сюжет романа охватывает небольшой отрезок жизни княгини Ольги в настоящем плюс её воспоминания о прошлом. Мы видим главную героиню уже женщиной в летах, воспитывающей внуков, но продолжающей крепко держать бразды правления в своих руках. Хотя повествование ведётся от третьего лица, оно представляет собой по большей части внутренний монолог княгини Ольги, в котором присутствуют даже элементы потока сознания. Так, коротая бессонные ночи, княгиня Ольга начинает о чём-нибудь думать, отвлекается, и мысль обрывается. Но через пару абзацев героиня возвращается к прерванному процессу обдумывания. Подобный приём добавляет психологизма, мы видим княгиню Ольгу живой женщиной, способной беспокоиться за близких, любить и горевать. Она проницательна, а потому подмечает психологические детали, характеризующие людей, с которыми общается. В тексте, помимо реализма, присутствует немало фантастического. Очень подробно описано славянское язычество, при этом многое за отсутствием реально сохранившихся сведений мастерски дорисовано фантазией автора. Интересны элементы тотемизма: «…тетка-жрица когда-то ей сказала: «Каждый человек должен выбрать себе зверя, на которого он похож, вспоминать его, носить его мех, тогда он и помогать ему будет!». Тогда маленькая Ольга решила, что ее зверь – это белка. Орешки щелкает, грибы сушит, а если надо – и взлететь может».

Повествование охватывает промежуток времени от возвращения из похода Святослава до гибели его жены Марины. Тут нужно сказать, что в романе присутствуют персонажи, которые не упоминаются в исторических документах. Например, авторским вымыслом является наличие у Ольги ещё одного сына – Олега. Кроме того, автор вводит в текст спорные теории генезиса славянского племени, часть из которых сейчас популярна в неоязыческой среде. Например, про общее происхождение русских и этрусков, про их связь с троянцами, про Русь-Гиперборею. То же самое касается этимологии некоторых слов и географических названий (например, попытка связать Русь и ИеРУСалим). Своеобразна и трактовка автором отдельных славянских богов (о том, что Сирин и Симаргл – это одно и то же, не заявляли даже самые смелые неоязычники). При этом в романе много ссылок на реальные исторические источники, присутствует даже прямое цитирование. Пересказываются действительно существовавшие легенды и мифы.

Центральным персонажем является Ольга, поэтому читателю особенно важно, что происходит у неё в душе. А происходящее там тоже не вполне однозначно. Так, княгиня Ольга канонизирована Русской Православной Церковью, однако в романе она исповедует скорее не христианство, а двоеверие. Ольга верит в приметы, благоволит языческим жрицам. «А бабка... Так она себя называла, чтобы казаться твердой. Но она и была как кремень. Знала столько древних тайн, сколько не знают сейчас все жрецы вместе взятые. И все мечтала передать Ольге... Больше никто никогда с тех пор Ольге не говорил, что все части человека: руки, ноги, голова, глаза, нос, губы, уши – все они посвящены разным богам. И лечить может только тот, кто знает, кому что и как с чем соотносится. А вот ладони – принадлежат богине Ладе. На ладонях записана наша судьба, это зеркало нашей жизни. Богиня смотрит каждому на ладошку и видит, что кого ждет. Ладонями поэтому исцеляют, кладут на голову... Даже Ольга иногда так лечила. И помогало». Местами возникает явная полемика с христианством: «Стыдно христианке пугаться серого маленького комочка, никак не связанного с тобой», – сказала себе строго княгиня. «Да, не связано, – отозвался издали бабкин голос. – Только глупыри (так она смешно называла дураков) думают, что все отдельно. Нет, моя ладушка, все связано». Понятно, что с точки зрения писателя-реалиста подобное описание мировоззрения Ольги вполне оправданно, ибо она большую часть жизни пробыла язычницей. И всё-таки, это может быть воспринято христианами как очернение святой.

Интересно, что у Кайдаш-Лакшиной возникают те же узнаваемые русские типажи, что и у Замлеловой. Например, присутствует образ юродивой, живущей в норе.

Из значимых персонажей романа хотелось бы выделить Порсенну – наставника Святослава, чародея и прорицателя, который считает себя последним этруском. Именно он произносит по ходу повествования речи, напоминающие риторику современных родноверов, ему принадлежат многие этимологические изыскания, смелые гипотезы, а также самая яростная критика христиан, религию которых он называет «верой для мёртвых». Несмотря на подобное его отношение к христианству, княгиня Ольга очень любит Порсенну, постоянно с ним беседует, а после его смерти (мученической, от рук главного в романе предателя и злодея) горько его оплакивает. Порсенна показан в романе героем безусловно привлекательным, мудрецом, обладающим тайными знаниями.

В финале романа героине предстоит противостоять ереси богомилов, пришедших из Болгарии. Тут же даётся авторская версия происхождения «вещего Бояна» – тоже одна из допустимых, но не единственно возможная гипотеза.

В целом, в романе много психологизма, хотя герои больше напоминают наших современников, а не средневековых русичей. И всё же, благодаря подробному описанию обычаев и обрядов, реконструированных автором на основе скудных фактов и собственной фантазии, создана особая атмосфера сказочной Древней Руси. По поводу историзма данного произведения можно поспорить, поскольку в нём представлена авторская интерпретация многих событий. Кайдаш-Лакшина апеллирует к большому количеству исторических источников, но зачастую распоряжается ими по своему усмотрению. Однако любой писатель так или иначе создаёт на основе реальности свой вымышленный мир, в который мы верим в той степени, в которой произведение является художественно значимым.

Хочется выразить благодарность редакции журнала «Роман-газета» за то, что продолжают знакомить читателей с крупной формой в творчестве современных авторов.

Величко Елена

Родилась в 1993 г. в г. Королёве Московской области. В 2016 с отличием окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Член координационного бюро Совета молодых литераторов Московской области СПР. Руководитель Литературного клуба «Феникс» и Союза молодых литераторов «Финист», победитель и лауреат литературной премии им. С.Н. Дурылина (2015, 2017), победитель премии им. Роберта Рождественского (2015), межрегионального поэтического конкурса «Россия – земля моя» (2019), Конкурса молодых авторов Московской области «Живая память Великой Победы» (2021). Публиковалась в журналах «День и ночь», «ПОЭЗИЯ. Двадцать первый век Новой эры», «Маяк», альманахах «Пятью пять», «Муза», «Литературное Подмосковье», газете «День литературы» и др.

«Роман-газета» № 13-14, 2022

Редакция:

Обзор номера:

Первичный бульон

В тринадцатом номере «Роман-газеты» за 2022 год опубликован текст писателя, журналиста и общественного деятеля Александра Проханова. Роман «ЦДЛ» посвящен литературному процессу Перестройки. Название выбрано неслучайно, Центральный Дом Литераторов – место притяжения всех сколько-нибудь значимых авторов и их спутников: переводчиков, критиков, боевых подруг и соглядатаев с Лубянки. Это ««первичный бульон», из которого произошла жизнь. Здесь бактерии, микробы, первые рептилии. Все друг друга едят и тем самым способствуют выживанию самых живучих». Главный герой, Виктор Куравлев, автор «огненных, стоцветных рассказов», варится в этом бульоне. Его наблюдения помогают Александру Проханову создать галерею писательских портретов эпохи.

Описание ЦДЛ строится на оксюмороне. С одной стороны, это место силы и славы, «ковчег» в каменном океане Москвы, писательский храм – вспомним готические витражные окна, создающие атмосферу прекрасной небесной тайны, с которой сопряжено творчество. С другой стороны, писатели, населяющие этот мир, не похожи на жрецов или пушкинских пророков: в ЦДЛ «орали, веселились, ссорились, пили водку», «надо было лобызаться, дарить книги, выведывать сплетни», туда приходили подруги сомнительного «духовного содержания», готовые отдаться сразу после знакомства. Там «беснование скоморохов», ряженых, которые, по мнению автора, при первом же удобном случае сменят личину.

Александр Проханов показывает слом тектонических плит. К концу Перестройки не только литературный мир, но жизнь в целом погружается в хаос. Главного героя несет этим потоком, и выбраться из него не дано никому. Куравлев ощущает беспомощность: «у него было чувство, что им распоряжаются, куда-то влекут, вставляют в какую-то оправу». Здесь автор поднимает важную проблему: может ли писатель быть самостоятельным? Не примыкать ни к какому лагерю, кружку, направлению, не служить службу, не позволять собой распоряжаться, в конце концов? Интересно, что это давление не вызывает у героя желание отмежеваться, распрямить плечи, он с тоской наблюдает за потоком, поддается течению.

Куравлев признается – он проживает «мгновенную жизнь», ищет «гибельное наслаждение», «безумное мгновение». Воплощением гибельного наслаждения становится одержимость к Светлане, пришедшей в ЦДЛ в поисках любви, пока муж воюет в Афганистане. Герой не задумывается о том, что она все та же подруга сомнительного «духовного содержания», что ухаживает за ней на глазах влюбленной в него критикессы Натальи. Надо сказать, Куравлева вообще мало занимают последствия собственных решений. Но последствия не заставляют себя ждать, и герой искренне им удивляется. Когда Светлана приносит новость о беременности, Куравлев поражен, но ничего не предпринимает, поток несет его дальше: «Все откладывалось на потом, когда все само собой разрешится». Любовница избавляется от ребенка, и Куравлев называет это детоубийством, недоумевая, как она могла совершить такое, но не спрашивая себя: как он мог совершить такое?

Куравлев будто не несет ни за что ответственности. Если жена «нечесаная», значит не грех обзавестись «чесаной», если сыновья отдалились и выходят на демонстрации, то виноват «отравленный кокаином певец», призывающей к переменам. Герой в ужасе отшатывается от животной похоти знакомых писателей, которые зажимают по углам женщин, но при этом сам занимается тем же самым с чужой женой. Куравлев восхищается Светланой, боготворит ее, но в его любви нет духовного сродства, нет подлинного интереса друг к другу. Вот как описано горевание Куравлева, когда он узнал о смерти возлюбленной: «Он ненасытно вспоминал ее белую открытую шею, которую целовал, ее дышащий живот, к которому прикасался губами, ее пленительный танец».

Однажды упоминается, что герой почувствовал к себе отвращение, но верит ли ему читатель? Александр Проханов любуется своим героем. Он наделяет его выдающимся писательским даром, который всеми признается безоговорочно: от писателей и критиков до высокопоставленных покровителей и партии. Возлюбленная видит на его «челе лавровый венок триумфатора», он испытывает «бабье, теплое и нежное, обожание», входит в ЦДЛ «как герой, быть может, как Симонов с фронта. Овеянный славой, известностью, вызывая восхищение одних и скрытую зависть других»; он представлен к правительственной награде и слышит то, что хотел бы услышать каждый без исключения писатель: «Вы сами не понимаете, какую книгу написали! Мы ждали подобной книги. Она все не появлялась. И вот появилась!». Куравлева хотят облагодетельствовать, «вставить в оправу», заполучить на службу, потом он становится нерукопожатным из-за того, что течение вынесло его наверх. Интересно было бы изучить, как культура отмены проявлялась в среде Перестройки, но Александр Проханов не заостряет на этом внимание. Душевная работа Куравлева и его друзей-писателей скрыта от нас. Почему он выбирает Афганистан, а не Париж, почему идет на государственную службу, почему становится газетчиком, почему, наконец, «писатели сходят с ума, становятся игроками, комиссарами с партбилетом»? Если ЦДЛ – бульон, то варят его не писатели.

Кроме литературного процесса, смешанного с политическими интригами, автора интересует сам процесс писательства. На примере Куравлева он рассказывает, как происходит работа над текстом – от наблюдений, «острого любопытства писателя» до самого акта творения, полного мучительной сладости. Александр Проханов отвечает на вопрос, почему человек становится писателем. По его мнению, это особая болезнь, поэтому от желания писать невозможно отречься и нельзя вынести, если тебе отказывают в намерении творить. Творение текста автор описывает чувственно, тактильно ощутимо, и это тоже гибельное наслаждение, но в то же время «одинокое сопротивление смерти, угрюмое, огненное стремление к победе».

Автора четырнадцатого номера «Роман-газеты», писателя и публициста Виктора Слипенчука интересует как раз работа души. Его повести «Перекресток» и «Смеющийся пупсик» можно назвать остросюжетной драмой. Они написаны в 70-е и уже прошли проверку временем – неоднократно переиздавались, а повесть «Смеющийся пупсик» даже переведена на другие языки. Интерес к ним можно понять, страница за страницей повести держат в напряжении, что говорит об актуальности проблематики и грамотно выстроенной драматургии.

В центре внимания писателя – бытовой конфликт, перерастающий в нравственный. Шофер случайно задавил пожилую женщину, которая оказалась матерью его бывшего друга и соперника в борьбе за сердце девушки. «Отжила свое», – отмахивается соперник, не подозревая, что слухи о задавленной старухе касаются его семьи. В одно мгновение жизнь героев рассказа с говорящим названием «Перекресток» превращается в агонию вины и стыда. Они терзаются, мечутся, ищут выход, куют себя в горниле жизни.

Виктору Слипенчуку удаются характеры – как рыбака, так и сельского шофера или старухи Лексеевны. В тексте все работает на создание образа, даже тени: «Боковым зрением Володя увидел свою тень... Одежда, накинутая на спинку стула, напоминала на стене какой-то общий (с локтем и подбородком) предмет. «Неодушевлённый». Удаются автору и речь, внутренние монологи и диалоги, и портреты, и тонкости психологизма, особенности восприятия: «На стене обозначилось окно, постояло, скакнуло вверх, разлилось по потолку, спрыгнуло, будто таинственный киномеханик никак не мог приспособить рамку».

Герои Виктора Слипенчука вызывают сопереживание, причем не поверхностное сентиментальное, а более глубокое, человеческое. Когда в рассказе «Смеющийся пупсик» учительница спрашивает у героя: «Но мы бы хотели узнать о глубине и чистоте ваших отношений. Как ты считаешь, мы имеем на это право?», хочется ответить ей вместо героя. Жестокие, холодные взрослые очерняют первую любовь Валеры и Светланки, вторгаются, покушаются, вносят взрослые «грязные» подтексты в чувство, которое еще толком не успело оформиться и дорасти до физической любви. И у героев хватает сил противостоять вторженцам. Автора в целом интересуют люди сильные, храбрые, честные, оттого его персонажи так привлекательны. Это не борцы за идеалы, у каждого героя идет внутренняя работа, потому что есть над чем работать.

В повести «За мысом Поворотным. Дневник одного рейса» нет выраженного сюжета или конфликта. Она больше похожа на производственный роман из жизни матроса добычи, но и здесь писатель обращается к философским вопросам: что такое настоящий моряк, зачем быть честным, что лучше родного дома, кто ответственен за свою судьбу? На примере этой повести можем проследить процесс создания образа главного героя, который складывается из поступков, из воспоминаний-флешбэков, встроенных в повествование как мираж, далекое зеркало, а также из притчевых и лирических отступлений: «Интересно, каким будет человек через сто лет? Ученые говорят: интеллект эволюционировал примерно миллион лет, но нет никаких свидетельств того, что он изменился за последние три тысячи лет. Возможно, древние греки при тестировании проявили бы такие же способности, как и современные люди. Вряд ли. Тогда за все в ответе были боги, теперь – мы».

Герои, наделенные ответственностью за свою жизнь, выдюживают, справляются, и в этом большой оптимизм произведений Виктора Слипенчука: «В смятении разум, жутко знать это, но в том-то и есть великое испытание и подвиг – знать и оставаться Человеком. Ведь это же по счастливому доверию природы открылся этот закон. Все в нем: и начало, и конец, и все отдано Человеку. Властвуй».

Вежбицкая Ксюша

Родом из самого индустриального города Сибири — Новокузнецка. Училась на факультете русского языка и литературы. Работает внештатным автором в печатных и интернет-изданиях, а также пишет короткие рассказы. Участник всероссийских мероприятий для молодых писателей. Автор публикаций в толстых литературных журналах и сборника рассказов «Не поехать ли нам за счастием».

Говорим сегодня: современная российская литература

«Говорим сегодня» о современной российской литературе. Продолжается форум творческих союзов «Белая акация». Он объединил на Ставрополье сотни писателей, фотографов, дизайнеров, кинематографистов из разных городов и стран. Насколько важно в современном мире творческим людям объединяться и делиться своим видением? Есть ли какие-то маркеры, по которым можно понять, достойно ли произведение того, чтобы его изучали в школе? Что есть патриотизм в искусстве? На эти и другие темы мы побеседовали с главным редактором журнала «Роман-газета», прозаиком, автором более 30 книг Юрием Козловым и ставропольским поэтом, писателем, музыкантом, членом Союза писателей России, редактором альманаха «Литературное Ставрополье», руководителем Школы литературного мастерства Владимиром Бутенко. Всё самое интересное — в нашем эфире!Источник - ГТРК «Ставрополье» -

https://stavropolye.tv/radio/183142

«Роман-газета» на ТВ

Главный редактор журнала "Роман-газета" Юрий Козлов на телеканале "Культура" - о современной литературе, журнале и нашей жизни.

«Роман-газета» № 11-12, 2022

Редакция:

Обзор номера:

Большая жизнь

Большинство произведений, вошедших в номера 11 и 12 «Роман-газеты» за 2022 год, родственны друг другу по тематике и стилистике. Многим авторам свойственна интонация задушевной беседы с читателем, прямой повествовательный нарратив, обстоятельность описаний и – самое редкое и ценное свойство – любовь к своим героям. На каждое подобное произведение, появившееся в литературном пространстве, непременно найдётся критик-позитивист, который спросит: «Можно ли так писать в ХХI веке?».

Действительно, многие рассказы и повести здесь написаны языком художественной и документальной прозы прошлого столетия, но важно ведь соответствие авторского языка не столько духу времени, сколько заявленной теме и художественной задаче. Такое соответствие в подавляющем большинстве текстов достигнуто: простой, несколько наивный язык советской журналистики в лучших её проявлениях как нельзя более органичен разработке социальной проблематики, язык реалистической психологической прозы – раскрытию в тексте метафизического измерения.

Современному автору порой неимоверно трудно серьёзно и прямо пересказать «простые речи отца или дяди-старика». А современному критику, судящему произведение не по его внутренним законам, а исходя из некой внешней шкалы, столь же трудно увидеть в этом наилучшее художественное решение. Впрочем, от простоты как высшей формы сложности до той простоты, что хуже воровства, действительно, совсем недалеко, и, к счастью, представленная в «Роман-газете» проза тяготеет к первому из этих полюсов.

Одиннадцатый номер издания полностью посвящён творчеству Ивана Басаргина (1930–1976) – выходцу из таёжного села, лейтмотивом работ которого является история родного края. В художественном мире писателя центральное место занимает дихотомия «человек – природа»; кажется, автору удалось раскрыть все её возможные аспекты: от глубинных, психологических – до поверхностных, социальных.

В повести «Сказ о Чёрном Дьяволе» воплощением этой парадигмы является образ потомка собаки и волка – Чёрного Дьявола, на протяжении повествования меняющего то хозяев, то жизнь в деревне на дикую жизнь в тайге. Пёс выступает здесь не столько как герой, сколько как символ, на протяжении всей повести возвращающий читателя к заявленной проблематике (соотношению дикого, стихийного – и человеческого; естественного – и вышеестественного). Герои, постоянно балансирующие между этими полюсами, столь многочисленны, что повесть содержит в себе потенциал эпопеи. Время действия охватывает период с 1906 по 1914 годы, крестьяне-переселенцы начинают осваивать Уссурийскую тайгу, долго борясь и трудно сживаясь с этой землёй. Собственно, центральный сюжет повести – это сюжет взаимодействия стихий как в человеке, так и вне его, а взаимоотношения героев здесь лишь способствуют раскрытию эпического плана повествования. Истории семей крестьян-безземельцев, купцов, каторжников-вечнопоселенцев сливаются в один многоголосый хор – историю лапотной Руси, которая шла осваивать новые трудные земли ради хлеба – «сытного и духмяного». Эта простая, здоровая мотивация сама по себе роднит хлынувший на Дальний Восток людской поток с могучей природной стихией. Ракурс повествования всё время меняется, не выделяя ни одну из семей и ни одного из героев в качестве главных. Сила жить, жажда выжить в равной мере движет поднимающим целину крестьянином и сбежавшим в тайгу псом, и мытарства крестьянина, и адаптацию собаки в тайге писатель описывает одинаково подробно и в одной эмоциональной тональности («Хрустнула под лемехом земля, отвалился жирный пласт», «Вогнал клыки в парное мясо и жадно, с рычанием, чавканьем и хрустом костей на зубах начал есть»). Интересно, что в общине переселенцев скатываются к жизни по «волчьим законам», утверждающим вседозволенность сильного и полное бесправие слабого, как богатый купец и разбойник Безродный, так и доведённые голодом и непосильным трудом до полного душевного истощения бедняки («в глазах сельчан тупое безразличие, голодный блеск, усталость»).

Исследование человеческой природы, глубокое и увлекательное само по себе, в пределах повести всякий раз словно бы натыкается на ограничения, заданные авторской установкой «бытие определяет сознание» (на которую писатель, безусловно, имеет право), и эпический нарратив то и дело сменяется сугубо социальным, что несколько упрощает произведение. Фрагменты, описывающие политические споры между крестьянами, и главы, посвящённые назревающей в общине борьбе с мироедами-кулаками, купцами и продажными чиновниками, на фоне остальных выглядят несколько плоскими и плакатными.

Текст вообще крайне стилистически неоднороден в силу того, что идейная составляющая несколько раз расширяется и сужается, петляет, как заячий след на снегу, делая резкие прыжки от проблематики, свойственной произведениям Маминого-Сибиряка – к проблематике рассказов Пришвина, интонации Бажова сменяются интонациями Айтматова. Отчасти это оправдано масштабом задачи – вместить в повесть весь сюжет «Тайга и Человек»: охватить его полностью вряд ли возможно без таких «прыжков». Конечно, произведение нельзя в полной мере назвать сказом, но в уста некоторых героев вложены легенды, былички и поверия («Одно то, что тайгу нашу Бог сеял с устатку. Вначале он обсевал Ерманию, потом Расею, потом Сибирь, а уж в наши края прибрёл на шестой день недели. Устал страсть как! А семян ещё полон мешок. Подумал, подумал, взял, развязал мешок и всё вытряхнул на эти сопки. И вышел ералаш»). Но в целом это скорее реалистическая историческая проза, перемежающаяся добротными, мастерски написанными журналистскими очерками – таковы, например, главы о долгих перипетиях плутающего по тайге пса. Удивительно, но сочетание их поэтик выглядит органично. Кажется, не вполне органична здесь разве что попытка писателя внезапно свернуть в сторону остросюжетности и придать повествованию черты приключенческого романа: пёс Чёрный Дьявол становится неуловимым мстителем, который появляется в деревне, чтобы покарать злодеев и помочь добрым людям. Таких эпизодов сразу несколько, они следуют в повести один за другим, и эта введённая в неспешное вдумчивое повествование детективность выглядит, как попытка украсить добротное драповое пальто узорами из бахромы.

Бесспорная удача повести – постоянно развивающаяся, выписанная тонкими штрихами линия метаний между человеческим и звериным в человеке и обществе, между выживанием и жизнью – этот мотив слышен на протяжении всего текста, и метание полусобаки-полуволка между тайгой и деревней становится развёрнутой метафорой. В финале тема раскрывается с неожиданной простотой и ясностью: пёс, проводивший хозяина на фронт Первой мировой войны, не желает идти жить ни к одному из деревенских мужиков, думая: «Чудаки... Дьявола надо не на ремень брать, Дьявола надо просто понять и полюбить». «Хищность» и человечность определяются как следствие влияния внешних факторов, но всё же в большей мере тонких, психологических, а не социальных.

Несколько размещённых в том же номере журнала рассказов Ивана Басаргина выглядят связанными с повестью «Сказ о Чёрном Дьяволе», они продолжают развивать те или иные аспекты её проблематики локально, и потому более цельно и глубоко.

Например, рассказ «Мокрые снеги» словно бы подхватывает звучащую в финале повести мысль о внутренней дикости и загрубелости как следствии нехватки человеческого тепла и участия. Основной сюжет рассказа обрастает воспоминаниями героя о своих товарищах – мальчишках, которые вынуждены были во время войны стать кормильцами своих семей и отправляться в тайгу добывать кедровые орехи, чтобы потом продать их на базаре. В одном из этих подростков – виртуозно обманывающем покупателей бывшем воре-карманнике – вдруг просыпается маленький никем не любимый ребёнок:

«– Помню, мы с папой ходили на демонстрацию, он мне купил целый килограмм конфет, пряников.

– А ну заткнись! – взревел Шмага. – Нашёл время о чём говорить. Замолчи!

– Ну, чего ты, Шмага, разошёлся? – положил я руку на его вздрагивающее плечо.

– Мне никто ничего не покупал, – тихо уронил Шмага и заплакал».

В том же рассказе – и тема победы человеческого над звериным, преодоления себя ради спасения друга, правда, решённая с несколько более прямолинейным дидактизмом, нежели в повести: «Перед глазами вдруг встала мама, она будто спросила: «Ты испугался, сынок? Жить хочешь? А разве твои друзья не хотят? Или ты забыл слова деда: сам умирай, но друга не оставляй в беде. Если забыл, то вспомни! Погибнут они, кем же станешь ты?».

В «Первой тропе» и «Винтовке» суровый таёжный быт охотника читатель видит сквозь призму детских воспоминаний героя, который любим взрослыми, а потому даже тяготы борьбы со стихией и лишения не ломают его изнутри, его воспоминания о трудностях светлы.

В рассказе «Жила самородная» есть что-то от поэтики Лескова: кажется, сама логика развития сюжета подчинена ходу мысли героев – таёжных старожилов деда Исая, знающего «геометрию жизни», деда Евсея, тоже «знающего всё о жисти», мечтательного деда Андроса. Непоследовательность, парадоксальность суждений и укоренённость в мифопоэтическом мировосприятии делают действия персонажей столь же интуитивными, словно подчинёнными действию неких сил и стихий.

«Росы» – классический советский очерк, затрагивающий нравственную проблематику, соединяющий в себе художественное описание с элементами аналитической статьи и репортажа.

История героя рассказа «Старик» созвучна сюжетной линии пасечника Макара Булавина из повести «Сказ о Чёрном Дьяволе»: старик, потерявший собственную семью, начинает бескорыстно заботиться о чужой, и это придаёт его жизни смысл. Сидор Петрович в «Старике» горько обижен на своих взрослых детей, разочарование же Макара Булавина на первый взгляд носит более глубокий характер – он выходит из старообрядческой веры, не найдя в ней утешения после смерти жены и детей. Но из рассуждений Макара становится понятно, что им движут боль и обида на Бога и людей, а отнюдь не религиозные переживания.

Единство хронотопа большинства рассказов и наличие сквозных персонажей создаёт между текстами внутренние переклички и позволяет писателю подойти к одним и тем же вопросам как с позиции художественного осмысления, так и с позиции документалистики и журналистики, что, безусловно, расширяет палитру смысловых оттенков этого цикла.

Корпус текстов, размещённых в двенадцатом номере «Роман-газеты», созвучен по настроению и тематике произведениям Ивана Басаргина: здесь также отчётливо слышен мотив жизни как силы, преодолевающей смерть через внутреннюю борьбу и напряжение сил.

Первый материал – общирный отрывок из воспоминаний писателя-фронтовика Владимира Михеева «Война и мир в записках фронтовика» – задаёт тональность всему номеру. Уникальность этих мемуаров, помимо, разумеется, фактологической стороны, состоит в стиле их написания. Автор крайне скрупулёзно и последовательно описывает свою жизнь несколько суховатым казённым языком, словно бы составляет на себя досье. И в этом скромном, скупом на эпитеты письме ощущается искреннее стремление максимально подробно воссоздать события сами по себе, а не свою роль в них. Писатель будто смиренно предлагает вниманию читателя как отчёт о прожитой жизни, так и хронику эпохи, потому простота и сдержанность слога здесь так естественны.

Три небольших рассказа Дмитрия Воронина объединены ощущением обыденности ужасного, повседневность и привычность общественного зла намеренно гипертрофированы писателем. Каждый рассказ похож на раскадровку остросоциальной короткометражки: лаконичные отрывки-кадры расставляют ряд сильных акцентов в пределах сюжета. Рассказы «Выпьем за Родину!» и «На Берлин!» точны, конкретны, предметны, актуальны, их герои – скорее социальные типы, чем живые люди, они выписаны двумя-тремя резкими штрихами. Эмоциональная гамма – чёрно-белая. В рассказе «Честная служба» перевёрнутость мира, в котором зло выдаётся за добро, достигает своего апогея, здесь добро вообще отсутствует как категория.

Повесть Елены Арзамасцевой «Верблюд» по структуре сюжета напоминает сериал: в ходе расследования преступления на донском хуторе постепенно обнаруживаются всё новые перипетии взаимоотношений местных жителей, а сюжетные повороты построены на внезапно вскрывшихся афёрах и обманах, обнаружившихся спустя несколько лет внебрачных детях, семейных сплетнях и интригах. Очевидно, такое построение текста намеренно избрано автором: на это указывает и структура глав, строго следующих схеме планомерной отработки сериальных клише, и увлечённость героев латиноамериканскими сериалами (действие происходит в начале 90-х годов). Писателю присуще тонкое чувство меры, позволяющее балансировать на грани лёгкого абсурда и допускать присутствие в тексте сентиментальных мотивов и сюжетных ходов ровно настолько, насколько этого требуют законы жанра. Пожалуй, именно формат сериала наиболее адекватен как духу времени, которое воссоздаётся в повести, с его событийной чехардой, в пределах которой в любой момент может произойти всё, что угодно, так и тем стремлениям и чаяниям, которые движут героями. Ведь мыльная опера – это сказка, где есть добрые и злые персонажи, и добро всегда побеждает, что и происходит в финале повести: хорошие герои переженились, плохие с позором изгнаны из сюжета. Повести свойственна лёгкая, почти водевильная игривость, однако, не переходящая в пошлость. Пожалуй, в пределах поставленной художественной задачи – лишь слегка навести резкость, чтобы увидеть «глубинный народ», но не браться за глубокое исследование его жизни – избранная стилистика вполне органична. Выясняется, что в селе почти каждый связан с каждым не только кровным родством, но и системой взаимовыручки: никому не платят зарплату, но благодаря схеме обмена товарами и услугами люди не только все вместе как-то выживают, но и придумывают для этого порой странные чудаковатые схемы, такие как организация фотобизнеса с использованием живого верблюда.

Миниатюры Евгения Юшина представляют собой серию небольших этюдов и дневниковых записей, цель которых – зафиксировать мысль, ощущение, короткую историю. Их основное достоинство – непринуждённость, намеренный отказ от попытки углубляться, интерпретировать увиденное. Это – лёгкие непритязательные заметки и наброски, которые, очевидно, именно в этом качестве и позиционируются автором. Исключения здесь – рассказы «Бузотёр» и «Негасимое», в которых писатель, сохраняя ту же прямоту и непосредственность художественного высказывания, с разной степенью успешности подходит к серьёзным темам.

Единственное поэтическое произведение журнала – стихотворение Владимира Львова «Знамение» – как нельзя лучше соответствует концепции номера. Это жизнеутверждающая баллада о рождении ребёнка во время войны прямо на поле боя, где случившееся событие обретает символический смысл:

<...> Где услышали сквозь грохот

Треск и стоны, свист и вой:

– Нам-то что, вот бабе плохо!

– Родила? – Ну, как? – Живой?

– Не живой... – ???

– Живая, черти!

– Значит, девочка?! – Она!

– Значит, жизнь сильнее смерти!

– Будь ты проклята, война!

Кажется, маршевый ритм и предельную простоту и ясность высказывания, столь свойственные тем стихам о Великой Отечественной войне, что стали «народными», легко скопировать, но это лишь подтверждает удачность найденной формулы. Такая ритмическая организация текста в сочетании с повествованием и разговорной лексикой сама по себе рождает какую-то внутреннюю собранность текста, упорядоченность его художественного мира и жизнеутверждающую интонацию.

Замыкающий номер рассказ Виктории Татур «Музыка у старого дома» уравновешивает композицию журнала и вместе с тем создаёт перспективу: здесь тоже звучит тема Великой Отечественной войны, но уже в ином ключе. Мальчика Стёпку заставляют учиться игре на аккордеоне, доставшемся ему от прадеда- фронтовика. Стремление силой «приобщить к наследию», сродни формальной пропаганде, ожидаемо не приносит результатов. Но тонкое чувство собственной причастности к судьбе прадеда всё же прорастает в мальчике благодаря музыке, оно и само подобно музыке. Центральный образ просторен и вместе с тем точен: ведь «чувство родства» – и есть «созвучие». Только начав играть песню о солдатах, в мелодии которой что-то коснулось его души, Стёпка вспоминает, что эту же песню играл и прадед.

Из тонких созвучий и параллелей и сплетена крепкая ткань добротной реалистической прозы, с лучшими образцами которой продолжает знакомить своих читателей «Роман-газета».

Иванова Елена

Член Союза писателей России, автор книги стихов и ряда поэтических и критических публикаций в литературных изданиях. Училась на журфаке СПбГУ, работает библиотекарем. Лауреат премии «Молодой Петербург», финалист нескольких региональных литературных конкурсов.

https://pechorin.net/raz/396

«Роман-газета» № 9-10, 2022

Редакция:

Обзор номера:

«Мужайтесь, о други…». Жизнь – роковой поединок

«Роман-Газета» периодическое издание, в котором публикуются художественные тексты, содержащие значимую социальную информацию.

9–10-й выпуски «Романа-Газеты» за нынешний год тематически различны и взаимосвязаны по смыслу. 9-ый выпуск посвящён писателям, которые участвовали в Великой Отечественной войне и оставили о ней художественные свидетельства. В цикле биографических очерков Сергея Михеенкова «Писательская рота» рассказывается о Константине Симонове, Юлии Друниной, Алексее Суркове и мн. др. 10-ый выпуск являет собой цикл прозы Владимира Софиенко. В журнале опубликованы его рассказы и повести «Смотритель реки» и др. Вышеуказанное заглавие объединяет различные произведения Софиенко. Они посвящены выживанию человека в экстремальных условиях. И хотя на тематическом уровне произведения Софиенко отображают мирное время, по существу их связывает с военной прозой Михеенкова идея противостояния человека тем или иным деструктивным силам (незримый бой).

Военная проза и батальная поэзия – особые явления художественной литературы. Писатель Михеенков связывает их с литературным наследием отечественного классика. В книге «Писательская рота» (9-й выпуск «Романа-Газеты» за 2022 год), Сергей Михеенков замечает (с. 2):

«Лев Николаевич Толстой преподнёс урок на все времена: не воевавший под Вязьмой, при Тарутине и под Бородином, он создал величайшую книгу – роман! – который стал летописью войны 1812 года. Ту первую Отечественную, вот уже не первое столетие мы изучаем и знаем по «Войне и миру»!».

Почему же великую войну, как уверяет писатель, мы узнаём не столько по архивным документам и мемуарам, сколько художественному произведению человека, который непосредственно не участвовал в сражениях с Наполеоном? Едва ли будет натяжкой утверждать, что у Толстого контрастно взаимодействует личность и история. Психологически яркие характеры – Пьер Безухов, Наташа Ростова, Андрей Болконский – контрастно уравновешивают поток исторического времени в его коллективном или собирательном качестве. Понятно, что исторические свидетельства о войне по достоверности уступают личностным свидетельствам.

И всё же создавая иную батальную панораму, воссоздавая Вторую мировую войну, наш современник не идёт буквально по стопам Толстого, не становится его эпигоном (при всём уважении к классику).

Более того, Михеенков совершает художественное открытие, создаёт принципиально новый тип военной прозы. В противоположность зову современности со времён Аристотеля, автора классической «Поэтики» трагедия (не только как литературный жанр, но и в прямом нетерминологическом значении) несколько парадоксально связывалась с эстетическим удовольствием. Оно-то и способно несколько заглушить в нас боль и уменьшить в нашем восприятии ужас войны. Данная тенденция не чужда и гениальным художественным вымыслам Толстого – ведь всякий искусный вымысел – это немножко игра, небылица… С другой же стороны, как было отмечено, и всякий исторический документ – не есть сгусток живой боли.

Осознавая дилемму – живой вымысел или сухой документ – Михеенков в главе «Ольга Кожухова. Невозможность другого пути» проникновенно цитирует писательницу, участницу войны (с. 16):

«Художественная литература не дублирует военную сводку. У неё иная роль – будить мысль и привлекать внимание к событиям, оказавшимся вроде бы незначительными».

Будучи вынужден выбирать между сводкой и вымыслом (или яркой импрессией), Сергей Михеенков выбирает третий путь – путь писательских свидетельств о войне, этом страшном историческом катаклизме. Тем самым наш современник фактически преодолевает всегда существовавшие границы между документальной и художественной прозой. И если героиня Михеенкова – Ольга Кожухова – традиционно мыслит два пути словесности, то наш современник вступает на третий путь…

Опосредованно следуя Льву Толстому (но не стремясь его дублировать), Михеенков соотносит личностные свидетельства о войне с опытом целого поколения наших соотечественников. Одна из самых ярких глав в книги озаглавлена «Константин Симонов. «Словно смотришь в бинокль перевёрнутый…»». Симонов в книге Михеенкова предстаёт и как яркая личность, и как участник эпохальной войны. Глава о Симонове, при своей исторической достоверности, содержит и детективную компоненту.

Будучи наделён дворянским происхождением (и по понятным причинам тщательно скрывая его), Симонов делает успешную государственную карьеру при Советах, участвует в литературных гонениях на Солженицына и Пастернака.

Однако поразительны не эти факты, осуждение по адресу Пастернака было массовым, едва ли не повсеместным, и едва ли оно может кого-то удивить. Поразительно то, что Симонов, словами Пушкина, сказанными по другому поводу, способен сохранить под маской банального литературного карьериста, осанку благородства.

Не ставим сейчас вопрос о том, правы ли были Пастернак и Солженицын в своих протестных настроениях; даже если считать, что они были неправы, находиться на стороне торжествующего большинства в его борьбе с бесправным меньшинством едва ли вполне благородно. Тем не менее Симонову, благодаря его неистребимой дворянской закваске, удаётся привнести ощутимую долю аристократизма даже в дела этически спорные… В отличие от многочисленных гонителей Солженицына и Пастернака – заметим в скобках, Нобелевских лауреатов – Симонов – выразимся языком советского времени – отнюдь не был банальным лакировщиком или подпевалой серого и недалёкого большинства.

Напротив, Симонов культивировал в себе личностное начало с его творческой угловатостью и неизбежной долей политической строптивости. Так, в книге Михеенкова увлекательно рассказывается о судьбе знаменитой книге Симонова «Живые и мёртвые» (возникает отдалённая типологическая параллель с трилогией Алексея Толстого «Хождение по мукам»). Советская цензура находила в книге Симонова шероховатости и стремилась кое-что пригладить в трагическом эпосе – творении советского классика. Книга трудно шла к печати. Итак, будучи человеком советским, Симонов спорадически обнаруживал и антисоветские настроения.

И даже порой – уже после смерти вождя – высказываясь отчасти за Сталина (хотя отчасти и против него), Симонов избегает верноподданнической банальности. Оставаясь человеком советским, он обнаруживает некую парадоксальность мышления. Михеенков так описывает выступление Симонова перед широкой читательской аудиторией (с. 56-57):

«Вопрос из зала: «Каков ваш взгляд на роль Сталина в Великой Отечественной войне?». Константин Симонов: «Вы знаете, на эту тему можно долго говорить, но я не историк и не философ. Я высказал свой взгляд на Сталина в своих романах «Живые и мёртвые», «Солдатами не рождаются». Если в двух словах сказать, по-моему, если говорить не только о войне, это человек великий и страшный, и надо всегда помнить, говоря о нём, обе стороны дела. Нельзя его изображать как великого, забывая, что он страшный, и нельзя делать страшным, забывая, что он великий. В истории, связанной со Сталиным, произошло много великих и страшных вещей. То и другое было, об этом стоит помнить»».

Симонов не просто транслирует общеизвестные лозунги советского времени («Жить стало лучше, жить стало веселее!»), но блещет своего рода утончённой софистикой.

Утончённый эстетизм, как показывает Михеенков, был не чужд и литературному окружению Симонова. Один из коллег Симонова по литературному ремеслу Лев Кассиль даёт знаменитому стихотворению Симонова «Жди меня» не политическую, а собственно литературную оценку. Причём она весьма взыскательна. Михеенков цитирует Симонова (с. 50):

«Первым читателем «Жди меня» был Лев Кассиль. Он сказал мне, что стихотворение в общем хорошее, хотя немного похоже на заклинание».

Физически ощутимая магия стиха, подчас уходящая за пределы искусства, соотносима с реальными ужасами войны. В книге Михеенкова (не только в главе о Симонове) немало страшных в своей натуралистической достоверности эпизодов. Так, изображая фашистские лагеря, писатель не просто говорит о неизбежных физических страданиях заключённых. Он свидетельствует и об особой изощрённой жестокости фашистов, и об их свойстве не ставить ни во что человеческую жизнь.

Тем значительнее подвиги павших на войне. Физические страдания этих людей невообразимы.

Не потому ли войну порой сопровождают не стихи с их неизбежной эстетической отвлечённостью, а песня с её непосредственным психофизическим воздействием на слушателей? Так, глава «Алексей Сурков. «Пой гармоника, вьюге назло…»» в значительной степени посвящена истории создания известной военной песни; её автор – бывалый фронтовик.

В книге имеется интересный эпизод, связанный с народной перелицовкой песни Суркова. Михеенков повествует (с. 63):

«Появились народные интерпретации слов – «сталинградская», «курская». Бойцы дописывали песню, создавали целые варианты. Но самой неистребимой «редактурой» оказались строки: «Мне в холодной землянке тепло // От твоей негасимой любви». Как известно, у Суркова было: «… от моей негасимой любви». Как вспоминают друзья поэта, он вначале поправлял исполнителей, даже возмущался, но потом братья писатели ему дружески посоветовали: Алёша, так действительно лучше, и потом – тебя же сам народ поправил!..».

Там, где является национальное бедствие и всеобщая ответственность, подчас актуализируется не столько индивидуальное авторство, сколько демиургическая деятельность народа языкотворца, как по иному поводу выразился Маяковский.

Возвращаясь к Симонову, стоит заметить, что в главе о нём имеется вставная новелла, напрямую не связанная с войной. Человек, не чуждый искусству политической интриги, Симонов был заслан советским руководством во Францию в целях вернуть в большевистскую Россию Бунина, знаменитого писателя-эмигранта.

Однако в своём начинании Симонов не вполне преуспел. Легендарное свидетельство, которое игриво граничит с исторической правдой, заключается в следующем: пока Симонов ненадолго отлучился, одна из многочисленных спутниц жизни Симонова, сопровождавшая его в путешествии (поэт был любвеобилен), успела шепнуть Бунину: в Советскую Россию возвращаться нельзя, Бунина там ждут лагеря (и это в лучшем случае). Бунин последовал практическому совету очаровательной плутовки и счёл излишним торопиться в Советскую Россию.

Сталин был литературным эстетом и возможно за незаурядный писательский талант, сохранил бы Бунину жизнь и свободу (по крайней мере, формально). Однако с большой вероятностью Бунин, вернись он на Родину, был бы постоянно окружён навязчивой опекой (за примерами золотой клетки для писателей далеко ходить не надо).

Встреча двух писателей описана у Михеенкова весьма колоритно, со множеством волнующих достоверных подробностей, говорящих о незаурядном характере как Бунина, так и Симонова.

Симонов был заслан во Францию в 1946-м году, а буквально десятилетие назад – в 1936-м году – ту же миссию возвращения Бунина в Советскую Россию так же безуспешно пытался осуществить Алексей Толстой, скандально известный в качестве «красного графа». Случайно ли, что оба писателя обнаруживают аристократический блеск? Алексей Толстой известен нам в амплуа «красного графа», а Константин Симонов – в качестве потомственного дворянина. Очевидно, такие люди были нужны Сталину не только в качестве талантливых писателей, но и в статусе людей, социально близких Бунину (а значит, способных заманить его на Родину). Однако в данном случае хитроумный замысел вождя не удался.

Среди героев Михеенкова немало ярких писательских личностей. Одной из них посвящена глава «Юлия Друнина. «Я родом не из детства, из войны…»». Михеенков рассказывает, как пережив неимоверные ужасы войны, испытав на себе неженские тяготы, Друнина обретает счастье и покой на закате своих дней.

Она вступает в брак со сценаристом Алексеем Кеплером. Счастье Друниной с Кеплером длится девятнадцать лет. Однако физическая смерть Кеплера совпала с новой фазой в истории страны, которую Друнина не приняла.

Михеенков пишет (с. 6):

«Наступила Перестройка. Безумный энтузиазм словоохотливого и косноязычного Горбачёва без конца транслировали по радио и телевидению. Власть разрушала то, за что она воевала на фронте, то, за что умирали её братья».

Художник имеет право на своё виденье политических реалий, но всегда ли взгляд поэта или писателя буквально совпадает с исторической правдой? В 2011-м году Горбачёв получает орден Андрея Первозданного от нынешнего правительства РФ, которое поддерживает историческую память о Второй мировой войне. Однако данный факт не умаляет, а усиливает значение Юлии Друниной в величественной и трагической истории страны…

В книге Михеенкова своего рода советской романтике противопоставляется прагматика (практицизм) постсоветской России, которую предваряет непосредственно период Перестройки. Юлия Друнина, как свидетельствует автор, добровольно уходит из жизни, Сергей Михеенков цитирует её предсмертные слова, изложенные в письме (с. 7):

«Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл…».

Однако не все писатели-фронтовики социально комфортно ощущают себя в советском прошлом. Показательна глава «Виктор Курочкин. «В нём текла мужицкая кровь»». По авторскому свидетельству, Курочкин был русский человек с «есенинкой» (как по иному поводу выразился Евтушенко). Вследствие своего умения жить с размахом, проявлять широту души Курочкин был жестоко до полусмерти избит в советской милиции, что ускорило его уход.

Курочкин – свидетельствует Михеенков – известен как автор повести «На войне как на войне», написанной на автобиографическом материале. В 1968 году по этой повести был снят фильм режиссёром Трегубовичем. Премьера фильма состоялась в 1969-м году.

Страдальческую судьбу испытал на себе и писатель Константин Воробьёв. Ему посвящена одноимённая глава с подзаголовком «Любовь и преданность русского человека земле своей…».

Воробьёв испытал на себе страшную судьбу, описанную другим писателем – Шолоховым – в повести «Судьба человека». Константин Воробьёв не только умел бежать из немецкого плена, но и насильственно возвращался туда (с. 39):

«Шесть лагерей. Пять этапов. Три побега. Один удачный», – лаконично пишет Михеенков.

Рассказывая о трудной издательской судьбе прозы Воробьёва, Михеенков в полемических целях приводит слова классика лагерной прозы (с. 41):

«Александр Солженицын: «Воробьёв написал две прямодушные повести, о подмосковных боях – «Крик», «Убиты под Москвой». В них мы найдём при всём скоплении случайностей и неразберихи любого боя, и нашу полную растерянность 41-го года; и эту немецкую лёгкость, как, при лихо закатанных по локоть рукавах, секли превосходными автоматами от живота по красноармейцам; и ту глупость неподготовленных командиров; и малодушие тех политруков, кто спешил свинтить шпалы с петлиц и порвать свой документ; и засады за нашей спиной откормленных заградотрядчиков – уже тогда, бить по своим отступающим; и ещё не всё поместилось тут – и об этом тоже целые поколения не узнают правды?? Повесть «Убиты под Москвой» безуспешно прошла несколько журналов и была напечатана в начале 63-го года в «Новом мире» личным решением Твардовского. И концентрация такой уже 20 лет скрываемой правды вызвала бешеную атаку советской казённой критики – как у нас умели, на уничтожение. Имя Воробьёва было затоптано – ещё вперёд на 12 лет, уже до его смерти».

Михеенков критически комментирует высказывание классика (там же):

«Солженицын, косноязыча, как в большинстве случаев, когда речь идёт о братьях писателях и литературных делах, передёргивает, а порой и лжёт».

Автор книги «Писательская рота» склонен (обоснованно или необоснованно) приписывать своим оппонентам ту или иную степень косноязычия. Вспомним косноязычного Горбачёва из главы о Друниной. По существу же Михеенков оспаривает тенденцию Солженицына противопоставить личный подвиг и личную правду Воробьёва тогдашней государственности.

Сергей Михеенков пишет (там же):

«Что касается «затаптывания», то в литературе всегда шла и идёт война, и всегда одни направления затаптывают своих оппонентов, при этом больше всего страдали и страдают одиночки, оторванные от Москвы и Ленинграда (Санкт-Петербурга)».

Михеенков продолжает, выражая полемический жест противительным союзом (там же):

«Но писатели патриотического направления своего собрата всячески поддерживали. Издатели привечали. Читатель любил. Случалось, что рассыпали набор уже свёрстанной книги. Но кого из самостоятельно мыслящих в те времена не рассыпали? Зачастую эти акции чиновников от литературы только подхлёстывали читательский интерес к гонимому автору. Приведенная ниже библиография [см. цитируемый подлинник – В.Г.] свидетельствует о том, что Константин Воробьёв в полном забвении не пребывал. Публиковался в «толстых» литературных журналах «Литва литературная», «Молодая гвардия», «Звезда», «Нева», «Новый мир»».

Чиновники от литературы выступают у Михеенкова как одиночки, почти отщепенцы. В противоположность Солженицыну наш современник указывает на некую народную тропу к Воробьёву; по мысли Михеенкова, она, в конечном счёте, согласуется с Родиной как целым.

Сергей Михеенков позитивно воспроизводит консервативно-почвенническое начало. Показательна глава «Фёдор Сухов. Взводный из бригады «чёрных ромбов»». Автор книги ссылается на то, что в своё время Сухов подписал «Письмо 74-х». На с. 80 читаем:

«Порою говорят, что именно оно, «Письмо 74-х» окончательно сожгло последние мосты. Они, те мосты, до сих пор не восстановлены. И теперь уже вряд ли это произойдёт. Правда, многие из поддержавших тогда, в 90-х, либеральные настроения, увидев плоды своих неистовых войн, в результате которых был разрушен СССР, спохватились и прокляли и перестройку, и её лидеров, и свои заблуждения».

Однако бывший фронтовик Фёдор Сухов действует не в русле государственной машины, которую было бы логично противопоставить либерализму, а в русле почти достоевского выверта, а подчас и юродивого парадокса. Так, испытывая ностальгию по Советскому союзу, обнаруживая консервативно советские настроения, Сухов вопреки ожиданиям не вступает в число гонителей Пастернака (как «паршивой овцы в стаде»). Михеенков пишет о неучастии Сухова, как мы сегодня бы сказали в коллективной акции против Пастернака (1958-й год). Сухов уклонился от данного коллективного начинания. И вот как по свидетельству писателя развивались последующие события (с. 79):

«Постепенно Пастернака ему забыли. И партийные чиновники, стерегущие незыблемость идеологических норм, и те, кто надо, видимо поняли, всё же поняли, что Пастернак – это Пастернак, а Сухов – это Сухов, и смирились. Тем более что он не особо-то и беспокоил власть».

В результате Сергей Михеенков создаёт литературный портрет писателя, который следуя в рабочем строю (как по смежному поводу выразился Маяковский), порой шагает не в ногу. Как показывает книга Михеенкова (даже независимо от авторского замысла), не все бывшие фронтовики (и даже те из них, которые подписали «Письмо 74-х») до конца вписывались в советский контекст.

Помимо глав, указанных выше, книга содержит следующие главы «Василий Субботин. Записки старшего лейтенанта», «Юрий Белаш. «Пьяные драки под органную музыку»», «Алексей Недогонов. «Пел он устало и грустно…»», «Сергей Крутилин. Лейтенант из второй ударной», «Николай Полунин. «Я сгорел не дотла…»», «Иван Акулов. «Один из самых честных ратных художников…»», «Владимир Богомолов. «Он был опасным чудаком…»».

В главе о Субботине Михеенков приводит слова Симонова о нём (с. 18): «Свою невидимую шинель Василий Субботин не снимал ни на один день». Упреждая слова Симонова, автор книги свидетельствует (с. 17): «Василий Субботин – поэт. Поэт известный. Когда-то его стихи декламировали со сцены. Они входили в антологии, посвящённые военной поэзии. На фронте же он был военным корреспондентом дивизионной газеты. А после войны написал книгу удивительной прозы, которую написать мог только поэт и солдат. Книга называется «Жизнь поэта». И она вроде бы действительно о жизни поэта. Но настолько же – о войне».

В главе «Юрий Белаш» автор излагает творческое кредо Белаша его же словами (с. 28): «Понятно, что для литературной работы знание материала ещё не всё. Но при равных прочих условиях непосредственное знание жизненного материала, следование ему – на мой взгляд, основное, что надо поэту».

Примечательно, что Белаш говорит не просто о владении литературным ремеслом, но о знании жизни как условии творчества. Он продолжает (там же):

«Вот я и старался – предметно, в прямом изображении передать чувства, мысли моих, в большинстве своём давно погибших фронтовых товарищей, обстановку переднего края, собственные впечатления военных лет.

И когда я сейчас пытаюсь понять, почему так поздно начал писать стихи, то прихожу к мысли, что главная причина, пожалуй, в том, что я, как ни странно, долго не мог постичь простую истину: поэзия должна быть познавательна не меньше, чем добротная проза.

Но лучше поздно, чем никогда».

Познавательная роль, которую предписывает поэзии Белаш, согласуется со структурой книги Сергея Михеенкова, где соседствуют поэзия и проза – средоточие жизненного опыта человека пишущего.

В главе, посвящённый Алексею Недогонову, автор книги «Писательская рота» приводит его литературное свидетельство о войне (с. 43):

Пел он устало и грустно

(шёл он походкою тяжкой,

в правой руке карабин,

в левой руке цветы):

«Милая мама,

слёзы твои

горячее пули усташской,

я пулю скорее приму,

чем видеть, как плачешь ты…».

Также в книге рассказывается, что одну из строк поэмы Недогонова «Флаг над сельсоветом – «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд…» – долгое время приписывали Твардовскому, что для Недогонова, вероятно, лестно. Твардовский классик советской литературы.

В главе, героем которой является Крутилин, о нём говорится как о писателе, принадлежащем к старшему поколению создателей «деревенской прозы». Ссылаясь на литературоведа Осетрова, Михеенков упоминает Сергея Крутилина в том же литературном ряду, в котором стоят Михаил Алексеев, Владимир Солоухин, Сергей Воронин. «Василий Белов, Валентин Распутин, Василий Шукшин придут потом как послевоенные» – кратко замечает автор книги (с. 57).

«Деревенская проза» не всегда тематически связана с войной, однако Михеенков усматривает в деревенской прозе русский характер, который обнаруживает себя и на войне.

В главе о Полунине сообщается (с. 82):

«За освобождение Белгорода старшина Полунин был награжден орденом Славы 3-й степени».

Он участвовал в ожесточённых боях и в двадцать три года стал инвалидом войны – свидетельствует Михеенков.

В главе об Акулове даётся своего рода письменная презентация его романа «Крещение»:

«В 1980 году «Крещение» было удостоено Государственной премии РСФСР им. М. Горького.

Книга выдержала пятнадцать изданий. Переведена на чешский и арабский языки» – пишет Михеенков (с.85).

В главе о Богомолове сказано (с.92):

«Прозу Богомолова постоянно экранизировали. Либо пытались это делать. Вот что из этого выходило…

Режиссёр Андрей Тарковский в 1962 году по мотивам повести «Иван» снял фильм «Иваново детство». Получился шедевр».

Как замечает автор книги, почётный ряд её героев (и одновременно – исторических лиц) остаётся далеко не исчерпывающим. Однако все они заслуживают вечной памяти и вечной благодарности последующих поколений.

Проза Владимира Софиенко в 10 номере журнала «Роман-газета» за 2022 год разнообразна по своим сюжетам. Однако произведения писателя объединяет единое смысловое поле. Различным явлениям прозы Софиенко сопутствует мотив жизненных испытаний, связанных с суровым северным краем (единственное произведение в подборке прозы Софиенко, где описывается Юг, так и озаглавлено «Пастораль южного берега»). В целом же отечественная география играет немалую фоновую, колористическую и смыслоразличительную роль в прозе Софиенко.

Повесть Владимира Софиенко «В горниле северных ветров» (название творчески симптоматично!) по сюжету построена как трехчастное произведение о жизни молодого человека. И хотя формально повесть разделена на многочисленные главки, а не на части, сюжетная триада у Софиенко просматривается. Главный герой повести – молодой человек. В первой части он честно живёт, успешно зарабатывает, находится в состоянии социальной стабильности (герой повести работает в сфере спорта). Но вот приходит перестройка, а вместе с тем является вторая часть повести, в которой молодой человек испытывает жизненный перелом, переживает нравственный, экономический и социальный кризис. В пору кризиса империи и исторического безвременья (во всяком случае, так воспринимает перестройку автор повести) молодой человек лишается прежней работы. В повести показано как его коллеги по работе (жертвы распада империи) склонны клясть время, в котором вынуждены жить, но являются жертвами и заложниками всеобщего кризиса (такова, во всяком случае, авторская точка зрения). В повести натуралистично показано, насколько человек в принципе зависит от работы и от денег. Вторая часть произведения посвящена тому, как молодой человек, некогда социально защищённый и финансово обеспеченный, мечется в поисках заработка. Наконец, молодой человек вынужден уйти в полукриминальный бизнес. Не без художественного остроумия автор показывает, что всякий бизнес в эпоху перестройки заведомо был этически и юридически не безупречен, поскольку страна испытывала опасные шатания. Авторский взгляд на период исторического времени, изображаемого в повести, явлен не напрямую. Он угадывается в натуралистически подробных описаниях социальных мытарств и финансовых трудностей, которые испытывает молодой человек. Произведение сюжетно завершается третьей частью, в которой молодой человек становится фактически аутсайдером. Судьба бросает его в Петрозаводск, и там, на Севере молодому человеку становится окончательно невозможно найти жильё и работу. Софиенко натуралистически описывает, например, то, как молодого человека не берут на работу, потому что у него отсутствует необходимый пакет документов, последнее обстоятельство, в свою очередь, связано со скитальческой судьбой героя повести: в Петрозаводск он явился из далёкого Казахстана (в продолжение социальных мытарств молодого человека встаёт скользкий вопрос о петрозаводской прописке, без которой пришелец и странник в чужом городе почти бесправен). Будучи идеологическим противником перестройки, автор повести косвенно, но узнаваемо связывает социальную неприкаянность своего героя в Петрозаводске (суровый северный край) с тем постепенным геополитическим дроблением, а затем и полным распадом, который переживает некогда единый СССР. (В повести показано, как некоторые регионы, формально не выпадающие из состава единой страны, социально экономически обособляются от некогда прочного целого).

Финал повести не является морализирующим: молодой человек по-прежнему мается в поисках работы, но какими-то полуправдами находит относительно честные (хотя по-прежнему социально нестабильные) средства к существованию. Персонаж Софиенко живёт в Петрозаводске на птичьих правах, но всё-таки окончательно не умирает с голоду, выживает физически и не до конца разрушается нравственно.

Не без некоего инфернального остроумия автор показывает почти неземную красоту старинного города Петрозаводска и в то же время бюрократическую жёсткость, которую обретает Петрозаводск в пору перестройки (на протяжении повести Софиенко продолжает воспринимать её критически). Великолепный ландшафт, неповторимое обаяние Петрозаводска в повести резко контрастирует с негостеприимным характером северного города. Невероятно красивый, но социально жёсткий город – так аттестует автор Петрозаводск.

Произведение написано в натуралистических традициях Чехова. Однако автор не продолжает, а скорее развивает Чехова в новом направлении. Если Чехов, врач по первой специальности, творчески синкретичен (хотя бы до некоторой степени), то наш современник склонен к художественному иносказанию. В повести является почти байроновское представление о неприкаянности мыслящего человека во вселенной; трагическую пародию на разочарованного героя Байрона являет собой пушкинский Онегин с его охотой к перемене мест. Наш современник иллюстрирует идеальные личностные смыслы повести фактами бытописания. В повести немалое значение имеет местный колорит Казахстана, а затем – Петрозаводска. Художественно колоритно показана и железная дорога, она же – судьба, жизненный путь извечного скитальца. Со знанием дела Софиенко пишет (с. 7):

«В вагоне было по-прежнему душно. Проводник в голубой форменной рубашке, плотно облегающей солидных размеров живот, синих спортивках и тапочках на босу ногу внимательно, как гаишник, проверяющий документы нерадивого водилы, вчитывался в проездной билет». Так же проникновенно в повести описаны и различные места нашего отечества, с которыми неизбывно связано движение поезда.

Итак, в повести имеется и символический пласт, и житейская конкретика. Между ними возникает смысловой зазор, в котором присутствует и угадывается перестройка – явление не метафизическое и не бытовое, но относящееся к истории страны. Автор повести последовательно возлагает на Горбачёва некую историческую вину, фактически считает его причиной социальных мытарств героя повести.

В результате изображаемый автором молодой человек является как в частном, так и в эпохальном собирательном смысловом ракурсе.

Повесть Владимира Софиенко «Смотритель реки» посвящена суровому молчанию Севера, за которым угадываются одушевлённые сущности – хранители нелюдимых, но величественных северных мест. Именно на Север в байдарках отправляются молодые люди, герои повести.

По своему сюжету повесть неожиданно напоминает фильмы режиссёра Питера Уира («Пикник у висячей скалы», «Водопроводчик» и др.). В них принципиально отсутствует развязка, на смену которой приходит намеренная лирическая недосказанность. Уир – едва ли не первый мировой режиссёр, который культивирует намеренную сюжетную незавершённость, являет зрителю некий неразрешимый ребус.

Сходным путём в литературе идёт наш современник – Владимир Софиенко. Из его повести окончательно не выясняется, что же произошло с героями, кто их преследовал (или не преследовал) во время их экстремального путешествия, но зато явлена метафизика сурового Севера, неотделимая от жизненных испытаний, которые проходят герои повести, отважившиеся путешествовать в малолюдных и опасных местах.

Повесть интересна и своими сюжетными перипетиями, своего рода вставными новеллами, которые разнообразят и дополняют мотив опасного путешествия.

Повесть Владимира Софиенко «Куда улетают стрекозы…» подобно его же повести «В горниле северных ветров» содержит трёхчастный сюжет.

В первой части повести двое школьников – один хулиган, другой – мягкотелый интеллигент конфликтуют из-за школьницы, в сторону которой оба посматривают.

Между физически сильным хулиганом и его нравственно чистым, но физически слабым противником завязывается некое подобие рыцарского турнира. (В повести присутствует житейский и идеальный план действия, как это вообще присуще прозе Софиенко). Итак, все – включая самого школьника, который стал опрометчиво задирать хулигана, – ждут позорного поражения интеллигентного школьника.

Однако во второй части повести кажущийся слабак почти одолевает хулигана благодаря своей нравственной силе. Напрашивается отдалённая сюжетная параллель с «Песнью» Лермонтова, в которой нравственно чистый купец неожиданно одолевает физически сильного злодея – опричника Киребеевича.

Искушённый читатель на сюжетной стадии приготовления школьников к турниру из-за их сверстницы в состоянии догадываться о том, что противник опасного хулигана не будет окончательно побит. Однако развитие действия, в принципе относительно предсказуемое, у Софиенко описано психологически достоверно, а значит, творчески неожиданно. Догадливый читатель может предположить, что, казалось бы, слабый человек победит сильного человека (или, во всяком случае, не проиграет ему), но не может заранее знать, какие психологические пружины определят моральный успех школьника-интеллигента. Эти пружины, эти мотивации успеха существа, казалось бы, слабого в повести художественно неожиданны, новы и убедительны психологически. Исход турнира при своём, казалось бы, неправдоподобии художественно и психологически достоверен.

За второй частью – условно соотнесём её со словом «турнир» – является третья, наиболее трагическая часть повести. Хулиган зауважал своего противника (у полукриминальных подростков имеются свои законы и даже свои представления о благородстве), в результате между хулиганом и его (теперь уже бывшим) противником завязывается неожиданная дружба. Казалось бы, у физически слабого школьника есть повод возрадоваться: у него есть и авторитет, и защищённость в коллективе, на его стороне хулиган, которого все боятся. Однако школьник становится в нравственном смысле заложником тех сомнительных дел, которыми занимается хулиган. В некоторых эпизодах повести интеллигентный школьник (ради сохранения дружбы) вынужден прямо или косвенно становиться соучастником хулигана.

В конце концов, став взрослым, хулиган уходит в преступный мир, а бывший школьник остаётся со своей светлой мечтой о некоей нравственно чистой, незамутнённой жизни. Символично название повести «Куда улетают стрекозы». (Стрекоза – существо прекрасно фантомное, вечно ускользающее).

Писатель на житейском материале вновь являет читателю извечные борения добра и зла, света и тьмы. Намеренный мелодраматизм в повести эстетически уравновешен множеством предметных и психологических деталей, придающих многомерность авторским этическим идеям.

Подборку прозы Владимира Софиенко завершают рассказы «Небесная кобра» и «Пастораль южного берега».

Действие рассказа «Небесная кобра» происходит в глухой таёжной местности, в полуразвалившейся деревне.

Один из главных героев рассказа – деревенский дед – испытывает ностальгию по Советскому союзу и не приемлет его распад. Автор выражает настроения и состояния своего персонажа. Дед изрядно заблудился в диких и неприкаянных местах, автор пишет (с. 70-71):

««Тьфу ты! – в голос ругнулся дед. – Занесла же меня нелегкая в этакую даль! Ты бы хоть тявкнул, что ли, – сердито посмотрел он на вилявшую хвостом собаку. – Теперь дамой успеть бы засветло». Но тут Семёнчкик [имя персонажа – В.Г.] вспомнил, что дорога эта вела на заброшенную базу треста «Сибпромохота». Когда-то трест активно занимался сбором ягод и дикорастущих растений. Он помнил, как еще мальчишками они бегали по этой дороге, чтобы посмотреть, как возводятся корпуса. В юности Семёнчик даже успел поработать на ней помощником мастера. В середине восьмидесятых трест обанкротился, а его имущество ушло с молотка. Остались лишь никому не нужные стены и хранилища – как памятник перестройке».

Мерзости запустения, которую живописует Софиенко, в повести противопоставляется советское прошлое в ассоциативном поле Великой Отечественной войны. Главный герой рассказа – Семёнчик – почти мистически возвращается в советское прошлое, что на физическом уровне сопровождается смертью персонажа.

В рассказе Владимира Софиенко содержатся некоторые аллюзии на повесть Василия Белова «Привычное дело», в которой показано, как пожилой заслуженный человек, пьёт и страдает за русскую деревню. Вслед за Беловым наш современник Софиенко избирает суровый северный колорит с элементами экзотики. (Пусть даже Софиенко описывает Сибирь, а Белов – глухую Вологодчину).

«Пастораль южного берега» – рассказ, стоящий особняком в подборке прозы Софиенко. Если в целом писатель склонен почти по-пушкински воспринимать Россию как страну Севера, то в частности Софиенко ассоциирует Россию с Крымом. В автобиографическом по своей тональности рассказе «Пастораль южного берега» один из персонажей Софиенко размышляет вслух (с. 78):

«– Крым – особенное место. Я уже забыл его звучание. Может оттого, что я долго живу на полуострове? – наконец задумчиво произнёс он. – Много чего здесь намешано… Смыслов разных и сущностей…».

Конечно, голос персонажа не может отождествляться с голосом автора, однако поле вопросов, которыми задаётся персонаж, далеко не чуждо автору. В рассказе «Пастораль», как и в других произведениях Софиенко, немалое значение имеет гений места (genius loci). Из авторского контекста следует, что если Россия в принципе северная страна, то с Россией как страной, порождающей великую литературу, связан всё-таки Юг. Автор напрямую этого не высказывает, однако обрисовывая крымскую литературно-художественную богему в ассоциации с Волошиным, человеком харизматическим и умевшим собирать вокруг себя творческих людей, Софиенко свидетельствует о русском Юге как о пространственном средоточии творческой свободы.

Примечательно, что подборки прозы Михеенкова и Софиенко, различаясь тематически, сходны по смыслу. На различном историческом материале два различных писателя выражают единые общественные убеждения. Оба мыслят Советский Союз как страну, которая следовала идеальным целям. И у Михеенкова, и у Софиенко им противопоставляются житейски практические цели, с которыми в советском языке связывается представление о буржуазном образе жизни, а в современном языке – терминологически устойчивый оборот «общество потребления».

Более того, вслед за Михеенковым, творцом военно-исторической публицистики, Софиенко усматривает истоки возрождения страны в её историческом прошлом. Примечателен не только отдельно взятый рассказ Софиенко «Небесная кобра», в котором даётся апология советского прошлого. В целом смысловое поле прозы Софиенко располагает к тому, чтобы прообраз будущего страны увидеть в её историческом прошлом…

Михеенков повествует о периоде Великой Отечественной войны, Софиенко – о периоде перестройки и о современной жизни – однако оба писателя являют читательской аудитории единую историософскую концепцию России прошлого, настоящего и будущего. Едва ли общественные взгляды, публицистические идеи Михеенкова или Софиенко должны внушаться читателю как единственно возможные и единственно верные. И могут ли сложные, трагические периоды жизни великой страны, будь то перестройка или иная историческая пора, окрашиваться исключительно в чёрную или белую краску?

Но вот что примечательно: если даже читатель не вполне приемлет картину мира с однозначно «плохим» Горбачёвым и безоговорочно «хорошим» Советским Союзом, у литературного критика возникает повод говорить не только о консервативном политическом кредо двух писателей, но и о новом типе прозы, который они создают, о новом круге художественных явлений…

Литературными образцами для Софиенко и в гораздо большей степени для Михеенкова остаются творения так называемых писателей-деревенщиков, успевших литературно прославиться в советский период (Белов, Распутин, Астафьев, Абрамов и др.). Однако в постсоветский период – и это принципиально! – классики деревенской прозы не могут быть продублированы. Очевидно, что повторять их бессмысленно, если они уже существуют в литературе.

Какой же внутренний сдвиг Софиенко и Михеенко производят в созданной для них литературе, ориентированной на почвеннические идеалы?

В наше сложное, эклектичное время в ходу осколочная эстетика. А она располагает современных писателей, устремлённых в прошлое, связывать ход истории напрямую с частным бытием. Иначе говоря, двух современных писателей консерваторов объединяет и отличает от писателей патриотов предшествующего поколения камерное начало или эстетика минимализма.

Не случайно Михеенков со своим авторским темпераментом публициста сосредотачивается на частных биографиях участников войны и на их человеческих качествах («Писательская рота»), а Софиенко показывает исторические сломы в жизни страны опосредовано – через переживания частных людей, брошенных в причудливый водоворот исторического времени.

Если писатели почвенники советской поры проповедуют патриархальные устои, коллективные начала, то современные писатели консерваторы реализуют антропный принцип. И сама история страны интересует их в простом человеческом аспекте. Иначе говоря, «деревенская проза» советского периода по своей природе коллективна, а современная проза патриархальной ориентации – индивидуальна.

В то же время как Софиенко, так и Михеенков опираются на традиции советской литературы. Вот этим сочетанием традиционализма с острым чувством современности они и интересны.

Геронимус Василий

Родился в Москве 15 февраля 1967 года. В 1993 окончил филфак МГУ (отделение русского языка и литературы). Там же поступил в аспирантуру и в 1997 защитил кандидатскую диссертацию по лирике Пушкина 10 - начала 20 годов. (В работе реализованы принципы лингвопоэтики, новой литературоведческой методологии, и дан анализ дискурса «ранней» лирики Пушкина). Кандидат филологических наук, член Российского Союза профессиональных литераторов (РСПЛ), член ЛИТО Московского Дома учёных, старший научный сотрудник Государственного историко-литературного музея-заповедника А.С. Пушкина (ГИЛМЗ, Захарово-Вязёмы). В 2010 попал в шорт-лист журнала «Za-Za» («Зарубежные задворки», Дюссельдорф) в номинации «Литературная критика». Публикуется в сборниках ГИЛМЗ («Хозяева и гости усадьбы Вязёмы», «Пушкин в Москве и Подмосковье»), в «Учительской газете» и в других гуманитарных изданиях. Живёт в Москве.

https://pechorin.net/raz/381

«Роман-газета» № 7-8, 2022

Редакция:

Обзор номера:

«И мы сохраним тебя, русская речь…». Слово – это Бог

«Роман-газета» – издание, двуединое по своему профилю. Оно ориентировано на публикацию произведений художественно ценных и в то же время – социально значимых; а также на художественную прозу, которая несёт в себе публицистическую компоненту. (Вот откуда в заглавии издания является параллель между романом и газетой). В нынешнем году «Роман-газета» справляет своё 95-летие (журнал выходит с 1927 года).

Основные темы 7 выпуска журнала за 2022 (юбилейный) год: православие (Юрий Харлашкин «Кирилл и Мефодий», Дмитрий Петров «Записки семинариста», Юрий Ковальчук «Донбасс стал чужим Украине не только по языку, но и по вере»), Родина («Культурная политика России в оценке современных писателей-публицистов»), место частного человека в государстве (Ирина Родионова «Поросль»).

Основная тема 8-го выпуска «Романа-газеты» за 2022 год: метафизика личности (Виктор Кустов «Вестник. Повесть о жизни Даниила Андреева»).

Одна из традиций издания – выпускать роман газетой (или, говоря педантически точно, – журналом); однако в нынешнее время в структуре издания возникла новация. Некоторые выпуски журнала – в частности, 7 выпуск за нынешний год – выходят не по типу книги, а по типу журнала или альманаха, где печатается не один автор, а несколько авторов. В 7 выпуске помимо художественной прозы содержатся поэзия и публицистика.

Доля намеренной эклектики в структуре современной «Роман-газеты», множественность авторов и множественность жанров – всё это позволяет выявить основные публикации выпуска (или, в данном случае, – 2-х выпусков), тогда как, например, при одном авторе и одном произведении выбор основных публикаций был бы заведомо невозможен.

Основные публикации 7-8 выпусков «Романа-газеты» за нынешний год: Гаврил Андросов – стихи, Юрий Харлашкин «Кирилл и Мефодий», Дмитрий Петров «Записки семинариста», Ирина Родионова «Поросль» (7 выпуск), Виктор Кустов «Вестник. Повесть о жизни Даниила Андреева» (8 выпуск).

В наш век споров о том, какая из систем стихосложения возобладает в будущем – силлабо-тоника или верлибр (или же явится нечто третье), – поэзия, публикуемая в «Роман-газете», подчёркнуто традиционна по метру и ритму: поэты прибегают преимущественно к силлабо-тонике.

Её преобладание в структуре журнала является смыслоразличительным. Несмотря на то, что силлабо-тоника исходно явилась в Россию из Европы с её динамичными ритмами, данная система стихосложения привилась в России едва ли не больше, нежели в самой Европе, поскольку система ударений русского языка располагает к силлабо-тонике. Вот почему, несмотря на своё иностранное происхождение, классический метр в журнале связывается с патриотическим началом. Оно не всегда выражается напрямую…

Так, в стихах Наталии Елизаровой «Дыханию в оправданье» говорится не собственно о Родине, но об отеческих могилах, о смене поколений. Однако они опосредованно связываются с представлением о Родине.

Поэт пишет (с. 66):

Ушла под утро, тихо в забытьи,

прощением имен не поминая.

Теперь, быть может, на опушке рая

текут твои бесчисленные дни.

Безымянный и в этом смысле собирательный характер адресата данной эпитафии связывается с представлением о русском человеке вообще, о его жизни и смерти. И опушка рая выступает – нет, ни в коем случае не в тождестве, но в параллели с уголком кладбища в России – с неназванной, но подразумеваемой пядью земли, куда предстоит лечь усопшей – той, что ушла под утро.

С трогательной обстановкой сельского кладбища ещё более отчётливо связывается обстановка православного храма, где живые имеют возможность молитвенно беседовать с усопшими. Так, в другом стихотворении Елизаровой читаем (с. 66):

Солнце бьется в купол, светит на погост.

Каменные плиты – старые могилы

мхом давно покрылись, имена скрывая.

Напишу записку за ушедших милых:

бабушка Надюша, Толя, дядя Ваня.

Напрашиваются пушкинская параллель, которая свидетельствует о традиционализме Елизаровой. Так, в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу…» классик живописует сельское кладбище: «Меж камней гробовых, покрытых желтым мохом / Проходит селянин с молитвой и со вздохом». Наша современница – Елизарова – исходит из того, что пока живы пушкинские ценности, возвращение к ним не будет носить характер эпигонства или ретроградности.

В стихах Варвары Заборцевой патриотическое начало выражается в напевной и задушевной интонации. В стихотворении «Жениху» читаем (с. 67):

Я сошью тебе рубаху –

Только замуж позови.

Сразу заприметишь пряху,

Коли сшито по любви.

В стихах Екатерины Малофеевой любовь к Родине несколько парадоксально и в то же время творчески органично связывается с повышенной болью. Поэт пишет (с. 67):

Бараки и погосты – побратимы.

И плесневеет мир, кровоточа

Иллюзией, что время обратимо.

Не упоминая отчизну напрямую, автор являет читателю отечественный ландшафт – настолько же горестный, насколько и целительный.

Кладбищенская тема объединяет Малофееву и Елизарову в смысловом поле «Романа-газеты». К ним опосредованно (а не напрямую) примыкает Евстигнеева.

В стихах Елизаветы Евстигнеевой из цикла «Выцветшие сны» культивируется благородная бледность и палитра осени. Она творчески органично связывается с тенью Гамлета – ещё одним благородно-бледным фантомом. Поэт пишет (с. 63):

Коль Гамлет мёртв, то как нам устоять? –

То не понять ни ангелам, ни бесам.

Автора сердечно занимает то, что еле теплится, то, что еле живо – и однако сердечно необходимо. С Гамлетом в стихах Евстигнеевой – из цикла с творчески симптоматичным названием «Выцветшие сны» – связывается осенний ландшафт (с. 63):

Когда сентябрь выстраивает сад,

Меня уже не будет в тех пенатах.

Терраса, вечер, осень, небеса…

Осенний ландшафт в поэзии Евстигнеевой логически не самоочевидно, но сердечно узнаваемо связывается с патриотической нотой. Неслучайно автор живописует Москву в самое понурое и безотрадное, но необъяснимо целительное время года (с. 63):

А я бреду по перекрестку,

Где светофор стоит один,

И ветер, радостный и хлесткий,

Мусолит вретище осин.

По логике авторского текста Москва наиболее трогательна в некоем «рембрандтовском» освещении. Поэт продолжает (с. 63):

И не понять тоске вчерашней,

Как непорочно и легко

Закат повис над Спасской башней

В минимализме облаков.

Автор несколько парадоксально предпочитает многое малому – и с трогательным минимализмом связывает Москву.

Живописуя древнюю столицу, наша современница противопоставляет себя Ахматовой. Она пишет (с. 63):

Мамзели, козыри и франты

Уже заждались лучших дней

И по проспектам и бульварам

Бредут в чужие города

С заморской торбой и товаром

Дороги «не скажу куда».

Взятая в кавычки дорога знаменует цитату из «Приморского сонета» Ахматовой – поэта, возросшего в культуре Петербурга, европейского полиса, с которым географически и культурно соседствует воспеваемое Ахматовой Царское село (не к нему ли ведёт дорога?). Едва ли не оспаривая классика, наша современница противопоставляет франтовству Петербурга скромное величие Москвы – древней столицы.

Несколько особняком в журнальной рубрике «Поэзия» стоит подборка стихов Гаврила Андросова. Андросов – якутский поэт, стихи которого переведены для журнала Максимом Амелиным и Юрием Щербаковым.

Из всех стихов 7 выпуска Романа-газеты стихи Андросова наиболее отчётливо содержат публицистическую ноту. Если в «женских» стихах выпуска просматривается параллель России и осени, то в стихах Андросова угадываются некоторые нынешние политические реалии.

В стихотворении с показательным названием «Я тоже – сын России!» якутский поэт громко заявляет (с. 65):

Нас нет в газетах, где потоки лжи,

Не знамениты наши имена.

Но общий дом работой нашей жив.

Чад нелюбимых слышишь голоса?

Россия чёрная, чем ты живёшь, скажи?

Авторская мысль поэтапно разворачивается и подкрепляется своего рода иллюстрациями:

Что правды нету в теленовостях,

Что рубль быть калекой обречён,

Что Сорос – дома здесь, а не в гостях –

Всё знаем мы без всяких там Сорбонн.

Россия, почему так крив твой шлях?

России, подверженной влиянию американо-европейской прагматики – например, доминированию доллара, автор узнаваемо противопоставляет иную, подпольную Россию, страну, сохранившую самобытность.

Прибегая к фигуре анафоры, вторя мотиву кривого шляха, автор сетует (с. 65):

Твой конь, Россия, – что случилось с ним?

Автор позиционирует себя в несколько парадоксальной роли патриота-изгоя («Нас нет в газетах, где потоки лжи») и одновременно высказывается в русле, которое не идёт в разрез с нынешней официальностью. Однако правда искусства не то же самое, что правда жизни.

В стихотворении «Сверхъестественная тоска», которое перевёл Амелин (остальные стихи подборки перевёл Щербаков), Андросов пишет (с. 63):

Моя сверхъестественная тоска по тебе,

беспредельная ширь, пяти Франциям равная,

благословенной земли якутской,

вместилось в одно лишь ушко игольное.

Не только Россию, но и Якутию поэт противопоставляет европейскому миру (в данном случае, Франции). Если Россия является у Андросова в публицистическом русле, то Якутия является в русле поэтической космологии.

Публицистические ноты поэзии Андросова (быть может, более отчётливо, нежели проза журнала) перекликаются с публицистическими произведениями, опубликованными в «Романе-газете». Так, в публикации Виктории Цыпленковой «Ахра Авидзба «Из Донецких хроник»» позитивно описан абхаз, воюющий в Донбассе против современной Украины. Публикации Цыпленковой по направленности параллельна посмертная публикация Юрия Ковальчука «Донбасс стал чужим Украине не только по языку, но и по вере». Развёрнуто выражая смысл названия публикации, автор утверждает, что не приемлет не столько обязательное введение украинского языка на Донбассе, сколько отчуждение Украины от истинного православия (в том смысле, в каком его понимает автор публикации).

К публицистике журнала, посвящённой украинскому вопросу, по смыслу примыкает публицистика на литературные темы. Так, в публикации Альбины Петровой «Культурная политика России в оценке современных писателей-публицистов» писателям либерально-западнической ориентации, например, Татьяне Толстой и Дине Рубиной с позитивным знаком противопоставляются писатели и публицисты консервативно-государственной направленности – например, Юрий Поляков и Вадим Кожинов. Автор публикации адресует первой группе писателей упрёк в беспринципности и продажности, а со второй группой авторов связывает искренность и подлинный патриотизм.

В качестве литературного предтечи нынешнего патриотизма в литературе и публицистике Петрова называет Василия Шукшина. Однако Шукшину, как мы знаем, были не чужды антисоветские настроения. Так, в лебединой песне Шукшина, в киноповести «Калина Красная», по которой снят фильм (режиссёр и исполнитель главной роли – тот же Шукшин), не без авторской симпатии изображён бывший уголовник – изгой в советском коллективе. Например, он с болью обнимает берёзки (традиционно русский символ) и взахлёб цитирует Есенина, отечественного классика.

Известно, что путь кинокартины к зрителю был не прост, и за Шукшина заступился лично Брежнев, тогдашний руководитель страны.

Является ли нынешнее правительство России (которое в целом поддерживает писателей консервативно-государственной направленности) коллективным наследником и коллективным преемником психоидеологии Василия Шукшина, вопрос непростой и открытый.

Завершает рубрику «Публицистика» и фактически дополняет рубрику «Проза» публикация Лилии Жидковой «Ставропольский свет (повесть в новеллах)». По существу Жидкова прибегает к очерковой поэтике, живописуя малую родину – Ставрополье. В круг географических, этнокультурных очерков Жидковой привходит новеллистическая составляющая, связанная не столько с сюжетом, сколько с вопросно-ответными конструкциями, с принципом противопоставления ожидаемого случившемуся. Среди новеллистических очерков Жидковой особый интерес представляет «Старая мельница» – малое произведение, посвящённое человеку, одержимому сильным всепоглощающим чувством, но не способному объясниться в любви по причине природной немоты. Также среди малых произведений Жидковой особый интерес представляет новеллистический очерк «В мастерской у дедушки», где суровость дикого края связывается с особыми свойствами человеческой натуры.

Один из персонажей Жидковой говорит (с. 77):

«– Быть шероховатым не так уж и плохо. Главное – помнить, что за всей этой шершавостью ранимая душа, которую нужно беречь. Какими бы мы ни были, а жизнь со всех нас снимет стружку, отполирует душу».

Далее следуют новеллистические очерки «Медовый Спас», «Зов сердца», «Свет Крещенской горы». Завершает цикл прозы Лилии Жидковой краткое произведение «Родимых окон негасимый…». Перифразируя слова известной песни композитора Тихона Хренникова на слова Михаила Матусовского «Московские окна», Лилия Жидкова ассоциативно (а отчасти и сюжетно) связывает свет родимого жилища, свет в одном из ставропольских домов, с представлением о Родине, неотделимым от представления о Москве.

Патриотическое начало содержится также в публикации Сати Овакимян «Созвездие эмигранта». Перевод с армянского Анны Варданян.

Произведение посвящено этнически парадоксальной влюблённости в Москву, которую испытывает армянка. Публикация делится на три главки-рубрики: «Эмигрантка», «Попрошайка», «Огни большого города». В первой главке автор говорит о неких незыблемых твердынях Москвы – например, о московском метро с его красотами и с его лабиринтами. Во второй главке (которая приблизительно совпадает с рубрикой «Попрошайка») современная Москва противопоставляется старой Москве с её устоями. Литературно колоритно изображаются московские нищие – люди, зыбкое и ненадёжное существование которых контрастно оттеняет незыблемость московских камней. Третья главка по смыслу является заключительной.

Воссоздание жизни московских нищих в текстовом корпусе журнала связывается с представлением о бедствиях человеческих, которое отчётливо присутствует в публикации Ирины Родионовой «Поросль». Произведение Родионовой представляет собой современную повесть, в которой сохраняется канва классического произведения, а именно повести Бунина «Лёгкое дыхание».

Одна из главных героинь повести – прелестное хрупкое существо, которое внезапно гибнет в стремительном и безумном водовороте бытия подобно героине «Лёгкого дыхания» Бунина. Наша современница мотивирует трагический сюжет психически и финансово аномальными условиями воспитания героини. Её биологическая мать и де факто – просто её соседка по квартире, нарожавшая детей от разных отцов, хроническая алкоголичка, которой недосуг заниматься собственными детьми. В повести Родионовой колоритно показаны пьяные безобразия, которые регулярно учиняет мать девочки, не менее регулярно собирая у себя дома сомнительные компании. Меж тем по соседству ютится целый выводок детей, которых мать-кукушка в упор не замечает и без просыпу пьёт. Её муж, в свою очередь, сидит в тюрьме за то, что зарезал друга в пьяной драке. И за детьми некому присмотреть.

Изредка в героине повести просыпается что-то человеческое, тем не менее, у одного из её бесчисленных отпрысков является преступный умысел покуситься на жизнь собственной матери – настолько она невыносима в быту. Возникает в гендерном отношении очень странная, но неизбежная параллель с Фёдором Карамазовым Достоевского, неслыханным жуиром, мотом и пьяницей, в таинственном убийстве которого следствие склонно подозревать едва ли не всех домочадцев и всё родственное окружение убиенного – настолько этот человек был житейски непереносим. Что ж, если человечество пережило женскую эмансипацию и если в цивилизованном мире до сих пор моден феминизм, почему бы не допустить некую женскую разновидность Фёдора Карамазова? Её-то и пытается лишить жизни собственный сын.

Подросток в произведении нашей современницы по счастью не осуществил своего преступного замысла (помешал пьяный родственный порыв матери, против которого подросток всё же не смог устоять).

К художественным достоинствам повести относится то, что она вписывается в классическую канву (повесть Бунина) и содержит аллюзии на классику (роман Достоевского), но не содержит эпигонства. Вечные страсти, которые буквально раздирают страдающее человечество, у Родионовой помещены в современную обстановку и переосмыслены на современный лад.

В центре повести – трагически бессмысленная смерть чудесной девочки. К страшному событию причастны её одноклассники, что не совсем правдоподобно. Дети подростки – всё-таки не имбецилы, хотя бы из страха наказания они бы не стали нагнетать катастрофу и едва ли взяли бы на себя страшную тяжесть греха (они непосредственно не убивали девочку, но безответственное поведение и ужасающее легкомыслие подростков привело к её смерти).

Художественная правда – не есть правда жизни, и трагически случайная смерть девочки в художественном отношении всё же мотивирована ужасом социального бытия. Единственное, что в повести несколько недосказано и в означенном смысле неубедительно – это сюжетное развитие судеб одноклассников погибшей. Они, разумеется, пытаются скрыть от полиции правду (которую действительно очень трудно удостоверить) и пытаются выдать странную смерть девочки за самоубийство. Как нравственная идея повести, так и поступь современной Фемиды – всё это было бы более ясно, если бы сюжет, связанный с подростками, не прервался – и если бы читатель узнал, удалось ли одноклассникам девочки скрыть истину. Насколько сильны (или слабы) в безумных детях неминуемые угрызения совести – на этот вопрос автор произведения также в полной мере не отвечает.

Однако несколько оборванная «детективная» (в сущности – нравственная) линия сюжета не отменяет остальных достоинств повести. Главное из них – современность и классичность.

В повести присутствует также сюжетная линия трудного подростка (и потенциального преступника), которая всё же не совсем стыкуется с сюжетной линией девочки. Трудный подросток рискует не получить даже справку о начальном образовании, потому что хронически не ходит в школу, к тому же он ворует продукты из магазина (а куда деваться, если мать им не занимается?) и рискует оказаться в колонии для малолетних преступников. Этот маленький зверёныш (и в потенциале – преступник), разумеется, досаждает окружающим своим существованием. И всё же автор убедительно показывает, что в обращении старших с этим ужасным ребёнком, с этим маленьким клубком низменных страстей милосердие превыше справедливости. Протянуть несчастному руку помощи – достойнее, чем просто его отпихнуть, бросив во мрак жизни…

Отдалённо вспоминается произведение древнерусской литературы – Слово митрополита Иллариона о законе и благодати. О да! Благодать выше закона, милосердие выше справедливости. Не случайно Пушкин, отечественный классик, сказал о себе в знаменитом «Памятнике»: «И милость к падшим призывал…».

Глас христианского милосердия, который слышится в повести, косвенно согласуется с её относительно оптимистичным финалом. Произведение завершается сценой празднования Нового года, во время которой даже в непутёвой матери множества неприкаянных детей, просыпается что-то тёплое и человеческое…

Параллельно в журнале опубликована религиозная проза (которую не стоит смешивать с прозой на религиозную тему). Одна из ярких публикаций 7 выпуска «Романа-газеты» за нынешний год – «Записки семинариста» Дмитрия Петрова (фрагмент повести).

Упоминание семинарии в повести Петрова вызывает неизбежную ассоциацию с лесковской прозой, в значительной степени, посвящённой церковному быту, церковному укладу. И всё же Лесков, пусть из самых благих побуждений, из стремления следовать Библейской максиме – Не упоминай имени Божьего всуе (Исход, 20:7) – весьма умеренно и осторожно касается собственно религиозных вопросов. Лесков позиционирует себя как писатель бытовик, который пишет на религиозную тему. Меж тем религиозные проблемы (заведомо не равные клерикальным темам) ставятся не столько Лесковым, сколько современными писателями, которые ощущают кризис современной светской культуры. К ним относится Майя Кучерская – автор книги «Современный патерик: чтение для впавших в уныние». – М.: Время, 2005. Иные бранят всё современное и превозносят классику, а между тем, ростки религиозной прозы являются именно в наши дни – иное дело, что они возникают отнюдь не от избытка духовного благополучия и являются попыткой ответа на кризисные процессы в социуме…

Религиозными поисками в художественной прозе занят и наш современник Дмитрий Петров. Повесть Петрова (в журнале опубликован её фрагмент) отчасти построена по новеллистическому принципу. Как в классической новелле, в повести нашего современника некие «казалось» и «оказалось» отчётливо различны и даже взаимно противоположны. Так, в начале произведения упомянут некий отец Михаил, который вяло и бесцветно ведёт Литургику в семинарии (с. 29): «Лекции в его исполнении были скучными и не вызывали никакого интереса» – эпически замечает герой повествователь (он же – семинарист). По наблюдению повествователя, семинаристы относятся к отцу Михаилу сдержано и едва ли не насмешливо, нелицеприятно отзываются о нём за его спиной. Возникает даже коллективное предположение, что батёк пьёт, которое, однако, не подтверждается. И всё же всеобщее отношение к отцу Михаилу остаётся достаточно настороженным. К тому же многих смущает ветхий подрясник отца Михаила и вообще его крайне неказистый внешний вид.

И вот однажды отец Михаил приглашает автора записок к себе на далёкий приход сослужить в дни страстной седьмицы и в ночь на Пасху. Искушённый читатель уже догадывается, что «по законам жанра» отец Михаил при ближайшем знакомстве с ним должен оказаться лучше, нежели кажется поверхностному большинству. И всё же у автора достаёт таланта реализовать едва ли не стандартную для новеллы фигуру сюжета, избегая житейской фальши.

Когда герой-повествователь пребывает на далёкий приход к отцу Михаилу, он мало-помалу сталкивается не столько с картинами ужасающей бедности, которая царит буквально повсюду, но также с информацией о неимоверных, почти невообразимых бедствиях, которые довелось испытать русскому священнику. Как объясняется в повести, в семинарии распространено стукачество, и отец Михаил неплохо осведомлен о том, что говорят семинаристы за его спиной. Поэтому он вынужден рассказать гостю о себе, чтобы как-то объяснить всё происходящее…

Под новым углом зрения отец Михаил предстаёт как человек, который мужественно несёт свой нелёгкий крест и в невыносимой жизненной ситуации делает всё от себя возможное и порой даже невозможное, чтобы духовно выжить. Напрашивается параллель с рассказом Чехова «Кошмар». Канва произведения заключается в том, что некий мирянин упрекает священника во множестве неисправностей (очевидно, мирянин воспринимает батюшку как «обслуживающий персонал», многого от него требует). Однако выясняется, что священник живёт и подвизается в невыносимых условиях, и даже не в меру требовательный мирянин, устыдившись своего неуместно обличительного пафоса, растерянно умолкает.

Чехов, интеллигент просветитель, сложно относился к религии. Однако будучи умным человеком, он понимал, какие немыслимые страдания и подвиги несут на себе самые обыкновенные русские батюшки.

Тем не менее, наш современник не дублирует Чехова, но идёт дальше. Дмитрий Петров ставит в повести трагически религиозный вопрос о том, почему Бог подчас посылает немыслимые страдания людям праведным. В повести говорится о библейском Иове, который испытывал религиозные борения и религиозные сомнения, связанные с участью человека, поставленного перед Богом.

В повести Петрова исподволь высказывается мысль о том, что Высшая справедливость часто отличается от человеческой справедливости, и мы не знаем Божьего замысла, согласно которому с людьми порою происходит то, что необъяснимо в параметрах земного разума, в параметрах человеческой справедливости. Например, перестрадав здесь, отец Михаил, возможно, будет ликовать там, в мире ином, в обителях райских, хотя в человеческом смысле он не совершил ничего, достойного возмездия.

С лейтмотивом страдания человеческого в повести Петрова связывается не названный, но подразумеваемый мотив житейского моря. Оно клокочет вокруг церковного благолепия. Игнорировать море житейское лицемерно и малодушно, а погружаться в него опасно.

Например, как быть в такой проблемной ситуации (её описывает отец Михаил, говоря об одном своём сослуживце): матушка (т.е. жена священника) взяла и загуляла? В практике Церкви, которая основана на Евангелие, прелюбодеяние одной из сторон – единственно допустимый повод к разводу. Невиновная сторона вправе разводиться. Но с другой стороны, официальный развод священника – факт, который может смутить и ввести в соблазн паству. Как правильно поступить? – автор повести вполне по-чеховски не столько решает, сколько ставит перед читателем жизненно острые вопросы.

Художественная сила произведения заключается в том, что религиозные проблемы – муки Иова или страдания современных христиан, брошенных в житейское море, – всё это дано не теоретически абстрактно, а повествовательно конкретно. Автору удаётся создать не абстрактный конструкт, но динамичный художественный образ современного христианина.

Герой-повествователь в произведении Петрова испытывает религиозные сомнения при мысли о приятии священного сана. Получив семинарское образование, он подумывает о том, чтобы поступить в университет, светское учреждение. Вот тогда-то на религиозный лад в повести является проблема отцов и детей. Отец главного героя – потомственный священник, который, разумеется, хочет, чтоб сын продолжил его дело. Изображаемый в повести священник человек умный и глубокий. Например, он чужд так называемого нерасчленённого сознания, не способного разграничить Церковь, которая печётся о нашей небесной юдоли, и государство – земное мироустройство. В повести имеется выразительный диалог сына с отцом (с. 36–37):

«– Пап, вот смотри, – начал я, – мой диплом об окончании семинарии ведь никому не нужен, он даже государством не признается?

– Ну, государство государством, а в Церкви ох, как нужен, – ответил он.

– А вдруг что-то не заладится – не унимался я, – куда я с этим образованием?

– Господи, да с чего это не заладится? Тебя уже на приходе ждут, архиерей интересуется постоянно, как дела? Нам смена нужна, понимаешь? Или у тебя что-то случилось? – он вопросительно посмотрел на меня».

Отец главного героя, православный священник мудр, глубок и опытен. Тем не менее, и он по-своему предвзят в своей неспособности понять трагедию собственного сына. Отцом ему уготовано нечто духовно целительное, а сын устремляется в житейское море (к которому относится и университет). Между тем, из контекста повести можно понять, почему главный герой, не будучи просто бунтарём подростком и оставаясь человеком верующим, не торопится с рукоположением. Сын, даже самый верный и преданный, не может просто дублировать отца…

Элементы натурализма в повести согласуются с притчеобразными элементами: проблемные житейские ситуации как бы иллюстрируют религиозные вопросы. Автор ставит их без той сусальной позолоты, которая едва ли идёт во благо истинной Церкви.

Религиозной прозе на страницах журнала параллельна историческая романистика, создающаяся в традициях Юрия Тынянова. В своих художественных произведениях – «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», в незаконченном романе «Пушкин» – Тынянов, по основной профессии учёный филолог, всегда стремился сочетать фактическую достоверность с тем непередаваемым духом времени, который едва ли подлежит исключительно научному описанию.

В своей публикации «Кирилл и Мефодий. Главы из романа» наш современник Юрий Харлашкин вослед Тынянову идёт двуединым путём художника-историка или художника-биографа.

Тем не менее, Харлашкин не дублирует Тынянова и задаётся вопросами, которыми открыто едва ли задавался классик отечественного литературоведения, живший в советскую эпоху. Зачем светская живопись, когда существует иконопись, которая как бы вбирает в себя законы цвета и в то же время служит высшим целям? Зачем светская поэзия, когда существуют Давидовы псалмы, которые благозвучны и сверх того – направлены к высшим целям, до которых светская поэзия попросту не дотягивает? Зачем светские писатели, когда есть духовные писатели, которые не только прозорливы, но и благолепны? В принципе ответы на подобные вопросы настолько же недостижимы, настолько же и ясны: церковное искусство не ставит перед собой собственно эстетических задач, которые в церковном контексте были бы избыточными и едва ли не кощунственными.

Всеми этими вопросами, настолько же простыми, насколько и неисчерпаемыми, Харлашкин задаётся не столько абстрактно, сколько практически. Харлашкин отвечает на эти вопросы своим произведением, по существу отрицая искусство вне Церкви и приобщая к Церкви словесную эстетику. Наш современник фактически призывает своего читателя вернуться от современной светской культуры к древней церковной культуре.

В опубликованных в журнале главах романа Константин Философ, будущий Кирилл (имя, данное Константину при постриге) предстаёт как человек исключительной душевной одарённости. Его душевный космос как бы вбирает в себя эстетику словесного творчества и одновременно – внемлет Богу. В романе нашего современника Юрия Харлашкина утверждается то же, что утверждается в стихах Николая Гумилёва: «И в Евангелие от Иоанна сказано, что Слово – это Бог».

Образцом поэзии, которая не замкнута в самодовлеющей эстетической нише, для Константина является поэзия Григория Богослова. Её внутренняя тишина, её соответствие христианской истине в романе противопоставляются тем социальным бурям, которые сотрясают человечество на ранней заре средневековья. Автор пишет о деструктивной обстановке далёкого прошлого, мельком упоминая человека, который сопутствовал Константину с ранних лет (с. 5): «В толчее Агапий крепко держал мальчика за руку, так как знал – пойдёт за первым попавшимся толмачом наблюдать, как тот переводит, помогая торговаться. Да и небезопасное место этот базар: тут воры срезают кошельки, иногда укорачивают жизни, работорговцы заманивают простаков в трюмы своих быстроходных дхау, а неповоротливых зевак кусают блохастые собаки».

С деструктивным жизненным фоном контрастируют идеальные устремления отрока (с. 5): «А маленький Константин искал чистой речи, журчащей как родник за водяной мельницей возле их загородной виллы, звучащей как вечерние колыбельные на родном языке матери или как дельные и точные (даже отточенные) наставления на языке отца».

Несмотря на свою тягу к чистому отшельничеству, герой романа познаёт и горячий голос сердца, и неодолимый зов плоти. Юношеские волнения любви, которые постигают Константина, не подвергаются в романе однозначному порицанию, напротив, в романе имеется своеобразная презумпция: всеобъемлющая душа Константина, чтобы возрасти и окрепнуть, должна познать и это.

Неизвестно, как обстояли дела с Константином в реальности, неизвестно, был ли у него любовный опыт до принятия пострига. Роман – это не житие, а художественное произведение, в котором Харлашкин позволяет себе литературную вольность и обнаруживает известную парадоксальность мышления: Константин, будущий подвижник, вынужден пройти сердечный искус. (Как писатель, не чуждый свободного вымысла, Юрий Харлашкин не является вполне последовательным продолжателем Юрия Тынянова – человека научного мышления).

В романе Харлашкина фигурируют два личных увлечения Константина – девушка с симоволическим именем София (премудрость) и девушка с говорящим именем Весна.

Религия и эротическая любовь в романе нашего современника сосуществуют в некоей контрастной соотносительности, и всё же автор романа безоговорочно не отказывает чувственной любви в праве на существование.

Более того, от чувственных явлений автор романа (и его герой) органически переходит к явлениям сверхчувственным – таким, как премудрость.

Роман опубликован в журнале выборочно, весь творческий путь Константина и будущего Кирилла в авторской обрисовке можно ощутить, лишь постигнув художественное целое.

Религиозная метафизика присутствует и в публикации Виктора Кустова «Вестник. Повесть о жизни Даниила Андреева» (8 выпуск «Романа-газеты» за нынешний год). Произведение Кустова с подзаголовком «Повесть» наделено некоторыми чертами романа-биографии.

Кустов осмысляет личность Даниила Андреева не только событийно и фактически, но также концептуально. В публикации Кустова Андреев прямо или косвенно связывается со школой русского космизма, которая находится фактически в оппозиции к признанной литературной классике. Так, в «Повести» Кустова говорится о том, что Андреев отчётливо недолюбливал Пастернака, находя его косноязычным, и едва ли не с раздражением воспринимал всё возрастающую славу Пастернака.

Причины если не личной, то литературной неприязни Андреева к Пастернаку очень тонки и трудноуловимы; из произведения Кустова остаётся реконструировать то, что интеллигент Пастернак – немножко индивидуалист (как всякий классический интеллигент), а Даниил Андреев, напротив, творец универсальной космологии, которая больше индивидуальности (по крайней мере, в понимании Андреева). Речь идёт, в частности, об одном из центральных произведений Даниила Андреева, о труде всей его жизни – о его трактате «Роза Мира». Очевидно, Даниил Андреев, вопреки общепринятому мнению считал Пастернака человеком узким по внутреннему кругозору.

Особое место Даниила Андреева в русской литературе, как показывает текст «Повести», позволяет писателю не только дерзновенно отрицать признанную классику, но и вырабатывать новый взгляд на неё, по-новому выстраивать присущую классике иерархию ценностей.

Так, в «Повести» имеется житейски интригующий и в то же время почти литературоведческий сюжет: литературный гигант Маяковский шутливо предостерегает Цветаеву и других своих современников от попыток излишне походить на вышеупомянутого гиганта, самонадеянно соревноваться с ним. Кустов рассказывает читателю о Маяковском (с. 10): «Он был большевиком и очаровал Марину Цветаеву (её встретил на одном из собраний у Шурочки, пикировавшуюся здесь с громогласным и загадочным Маяковским, уже слывшим поэтом нового времени). Цветаева, претендующая также на это звание, однажды вечером прочла стихотворение, посвящённое Маяковскому. Это стихотворение было неинтересным, оно неловко скрывало завистливую насмешку и не запомнилось Даниилу. А вот ответ Маяковского был короток и отменен: «Поэты града московского, к вам тщетно взываю я – не делайте под Маяковского, а делайте под себя»».

Напрашивается литературоведческая реконструкция того эстетического смысла, который сопровождал житейский диалог Цветаевой и Маяковского. Очевидно, и Цветаева, и Пастернак (в своей противоположности питерскому минималисту Мандельштаму) были подвержены стихийному влиянию Маяковского, подсознательно перенимали его гигантоманию.

«Нас мало, нас может быть, трое / Донецких, горючих и адских» – писал Пастернак. Иные полагают, что он имел в виду себя, Цветаеву и Маяковского.

И всё же насмешливый упрёк, который Маяковский адресует московским коллегам, в свою очередь страдает некоторой односторонностью (хотя и не лишён справедливости). Пастернак и Цветаева были увлечёнными литературными собеседниками немецкого поэта Рильке, и хотя бы поэтому считать двух больших поэтов просто эпигонами Маяковского, в свою очередь возросшего в культуре итальянского по своему происхождению футуризма, было бы однобоко и не совсем точно.

Как показывает процитированный фрагмент «Повести», Кустов воссоздаёт не только жизненный путь Даниила Андреева, но и окружающую героя «Повести» литературную среду.

Один из интригующих сюжетов книги – это взаимоотношения писателя Максима Горького с писателем Леонидом Андреевым – отцом русского мыслителя Даниила Андреева. Виктор Кустов свидетельствует о том, что Горький заступался за религиозного писателя Леонида Андреева тогда, когда это было далеко не безопасно. В несколько парадоксальном поведении Горького проявилось не только нравственное самопожертвование (каковым Горький, нуждавшийся для работы в психическом комфорте, отличался не всегда), но также творческая непредсказуемость незаурядной натуры Горького. Писатель делал подчас не то, что от него ожидали.

Попутно в «Повести» содержится интересная дефиниция, относящаяся к писательской работе Максима Горького (а не к его политическому поведению). Автор мимоходом замечает, упоминая юношеские скитания Даниила Андреева (с. 19): «С одной стороны, он реализует свою давнюю мечту о бродяжничестве, наслаждаясь полной свободой от общества, в которую так никто из окружающих и не поверил. А он вовсе не шутил, когда говорил, что хотел бы пройти по России, как это сделал Горький. Он почти уверен, что не будь в жизни Алексея Пешкова периода бродяжничества, не было бы и писателя Горького».

Всегда ли жизнестроительство является условием творчества? Едва ли. Один из знакомых Чехова, литературного учителя Горького, адресовал Чехову, автору написанного с натуры «Острова Сахалина» следующую эпиграмму: «Талантливый писатель Чехов, / На остров Сахалин уехав, / Бродя меж скал, / Там вдохновение искал. / Но не найдя там вдохновенье, / Свое ускорил возвращенье… / Простая басни сей мораль – / Для вдохновения не нужно ездить в даль»

Вопрос о том, должен ли писатель делать жизнь и ездить вдаль или он должен только творить литературу, сидя у себя в кабинете, остаётся открытым – тем интереснее приведенная в «Повести» дефиниция, говорящая о литературном родстве Горького и Андреевых. Даниил Андреев и Горький по-разному осуществляли программу литературного жизнестроительства.

Итак, политическое поведение Горького с Андреевыми является едва ли не рыцарским и, казалось бы, оно способно защитить Даниила Андреева от политических преследований (поскольку Горький – официально признанная величина).

И всё же – свидетельствует автор «Повести» – былая дружба Горького с отцом Даниила Андреева всё менее может помочь Даниилу, сия трогательная дружба, эхо прошлого, всё меньше способна уберечь Даниила от сталинских репрессий. Дело даже не столько в ренегатстве Горького (писатель стареет и становится всё менее дееспособным), сколько просто в поэтапном ужесточении аппарата репрессий. Если летят головы «сверху», понятно, что дружба двух писателей – Леонида Андреева и Максима Горького, фактически оставшаяся в дореволюционном прошлом, едва ли может повлиять на роковой ход событий.

Наконец, в 1947 году к Даниилу Андрееву приходят следователи для того, чтобы его арестовать. В повести остроумно описана своего рода игра Даниила со следователями. Он (не без умственной изобретательности) пытается доказать, что в его произведениях нет ничего антисоветского, в них есть лишь абстрактная метафизика, которая в политическом смысле не противоречит советским устоям. Однако по дьявольской логике следствия метафизика всё же граничит с антисоветчиной, и Даниила пытаются уловить на слове, пытаются отыскать в его творчестве признаки политической крамолы (хотя политикой Андреев не занимается).

Следствие интересуется творчеством Андреева (с. 34):

«Разве эти произведения по своему содержанию могли быть напечатаны в Советском Союзе?

«Странный вопрос, – подумал он, – не правильнее было бы спросить, отчего они не могли быть напечатаны…» И ответил, показывая, что понял всю казуистику вопроса:

– Ни в одном из перечисленных мною произведений ничего антисоветского нет. В поэмах «Монсальват» и «Немереча» имеются оттенки мистики. Такие же оттенки мистики имеются и в некоторых моих стихах. Эти произведения, конечно, сейчас напечатаны быть не могут. Такие мои стихи, как «Бродяга», «Лесная кровь», «Янтари», могли бы быть напечатаны.

– Так вы утверждаете, что не писали антисоветских произведений? – с напором произнёс майор.

– Да, я это утверждаю, – твёрдо ответил Андреев».

Однако следователь не успокаивается, он тянет то за одну, то за другую ниточку, чтобы отыскать у подследственного крамолу.

В определённый момент допроса Андреев бросает игру и остаётся собой (со всеми вытекающими отсюда последствиями). Даниил Андреев был приговорён к 25 годам тюрьмы. Со временем срок пребывания Андреева в тюрьме был сокращён (за него ходатайствовали влиятельные советские литераторы), однако вышел на свободу он сравнительно незадолго до своей смерти – в 1957 году. Жить ему оставалось всего 2 года…

Судьба аполитичного, но независимого мыслителя Даниила Андреева была трагична.

Историческая проза журнала не сводится, однако, к констатации исторических фактов. В смысловом центре «Романа-газеты» – представление о Слове Боге. Оно всегда живо и всегда современно. Вот почему в художественной прозе журнала в параллели с историей говорится о современных религиозных проблемах.

Они не ставятся логически абстрактно и связываются с такими христианскими началами, как милосердие к страдающему человеку, милость к падшим.

Если проза журнала связывается со взаимоотношениями Бога и человека, то поэзия «Романа-газеты» связывается с патриотическим началом. Оно предстаёт в тихом блеске русской осени или в трогательной тишине отеческих могил.

Не потому ли русский язык в текстовом корпусе и смысловом поле «Романа-газеты» становится медиатором (проще говоря, посредником) между человеком и Богом? В результате государство не становится синонимом Церкви, но соответствует конкретно-исторической почве, на которой человеку подчас является его личный путь, его личное откровение, его личное Слово.

Геронимус Василий

https://pechorin.net/raz/361

«Роман-газета» № 5-6, 2022

Редакция:

Обзор номера:

Выход из социального бездорожья и пути русской культуры

Перед нами два номера «Роман-газеты» 2022 года – пятый и шестой. В обоих номерах – тексты, что смело поднимают нравственные вопросы и пытаются разгадать загадки преступления и покаяния, соблазна и чистоты. Такая авторская позиция притягательна для читателя в любые времена. Наше время не исключение. Мы пытаемся найти выход из социального бездорожья, вспомнить о святом, выбрать судьбу, благо нам дана возможность выбора.

Четыре прозаических работы Екатерины Блынской в № 5 (2022) «Роман-газеты» – «Змий огнеярый», «Портрет инфанты Маргариты», «Птицеловы», «Царь горы» – разносюжетные, разноликие, построенные на разработке разных образов, и все же соединенные странной внутренней музыкой.

Я обозначила бы эту музыку, эту интонацию как сочетание мистики, у которой фундамент – традиционная языческая славянская мифология («Змий огнеярый»), соседствующая с православными реалиями, и тщательного изображения привычного хода жизни, с внимательными наблюдениями разноплановых и вполне узнаваемых примет современности.

Для большего эффекта этого узнавания автор не чурается открыто-бытового письма, откровенно-приземленной лексики, чтобы (возможно) погрузить читателя отнюдь не в сладко-волшебную атмосферу языческой легенды про змея, по ночам прилетающего к женщинам (обычно коварный змей прилетал к молодым красавицам, а тут – три старухи, живущие в деревне Опашка неподалеку от монастыря…), а в опять же узнаваемое пространство детектива, его можно обозначить эпитетом «монастырский», несмотря на то, что его подоплека – бизнес, жажда наживы, уничтожение людей посредством наркотиков.

У любого художника есть нечто, по чему его легко узнать, опознать. Почувствовать. Это стилистика. Это характерные мазки, штрихи. Это ансамбль любимых символов-знаков. Это атмосфера, личное, личностное сфумато, в дымку которого читатель (созерцатель, слушатель) входит и вдыхает ее, живет там – сужденный для восприятия произведения отрезок земного времени. Каковы признаки искусства Екатерины Блынской?

Жесткость стиля, многоплановость художественного изображения не исключает расхожесть, бытовую обыденность слов и выражений. Сквозь эту вербальную трафаретность, репризу повседневности пытается просвечивать острый детективный сюжет. Он и просвечивает, и достаточно ярко, страшно. В конце повести – тройное убийство. Три старухи найдены мертвыми: Палладия, немая Марионилла и Серафима. Три – сказочное число. Сказочно-символические имена и у главных положительных героев – носителей доброты, протагонистов: Марья (Мария – кудесница, искусница, да просто это имя Божией Матери…) и Георгий (про чудо Георгия о змие упоминать излишне). Убийца умерщвлен («мне отмщение, и аз воздам»), наркоторговцы (а речь идет именно о них) пойманы, добро восторжествовало – но почему же нет просветления, нет желанного катарсиса?

Думаю, автор и не ставил себе такую задачу, непременно родить катарсис. Автор создавал эту прозу по намеченному плану – по драматической задумке, по избранному нравственному и сюжетному лекалу, нанизывая эпизоды на необходимый вектор развития событий. Это делать писателю не возбраняется – почти все так работают, – но иной раз слишком уж на поверхности лежит этот вектор, пресловутая хронология событий, все причины-следствия, и сразу ясна, явна символическая подоплека, и ясен намек на вечную жизнь древних поверий (никуда не исчезают они из нашей жизни!), и такую ситуацию, когда все в произведении понятно с самого начала (а жанр здесь претендует на загадку и разгадку!), может спасти только насыщенность плоти прозы началами других искусств – поэзии, музыки, живописи.

И даже не только это. Хочется высоты духа самого творящего. Образной объемности, художественной силы, настоящей трагедии и настоящей радости. «Ты выдумай так, чтобы все тебе поверили», – говорил Хемингуэй. Эту мысль повторяли многие мастера.

Однако сам приземленный жанр детектива – и неважно, какой он: сельский, монастырский, царский, нищенский, – не пускает к этой самой духовной высоте. Нельзя, не велено, законы жанра. И оттого смысловое сияние крепко, мастеровито, ярко написанной вещи тускнеет, заслоняемое подобными штрихами:

«Полуразвалившаяся школа, заброшенный табор, на котором давно уже не ремонтировали сельхозтехнику, были обнесены забором и зафункционировали под началом неких «хозяев» (…)».

«– Чёрт возьми! – зашипела Марья – Это капец!!! (…)».

И в то же самое время этот монастырский детектив, чей сюжет горько замешан на отраве наркотиками молодого поколения, привлекает, притягивает именно крепостью и смелостью стиля, а в иных фрагментах – даже той оригинальной красочностью, что составляет сущность подлинной живописной русской прозы:

«А вот и монастырь. Ещё белый, летний, зимний. Деревья, которых больше нет... Компании молодёжи среди улицы с гармонями. Парни с картузами набок, с причёсками в скобку, девицы с расшитыми подолами. Вот, видимо, это Палладия в молодости. Но уже в платке, годах в пятидесятых. А вот Серафима сидит рядом с щуплым усатым солдатиком. У Серафимы идеально-гладкий зачёс и выбеленные вспышкой глаза. Она положила одну руку на столик, а со столика свисает салфетка с вышивкой «кого люблю, тому дарю» (…)».

«Марья прикорнула на широком диване, обитом старинным красным бархатом, уже линялым и неприятно пахнущим мышами и сыростью обезлюдевшего дома. Кто жил здесь, любил, радовался, землю обихаживал? Попить бы чаю... (…)».

И достойна уважения, конечно, попытка писательницы рельефно показать в детективной повести колоссальную трагическую проблему, бич нынешнего общества – не только в России существует это социальное страдание, но во всем мире, – наркотики, наркоманию, а пуще всего – бездушных и наглых наркоторговцев. В повести Екатерины Блынской трагедия усугубляется еще и тем, что распространитель наркотиков и убийца Савва – в миру Савелий – монастырский пономарь…

Не пощадил автор монастырь, религию, атмосферу веры, молитву и обряд. Но случайно ли, что преступники внедрены в самое сердце религиозной жизни? Может, так и задумано художником – показать, как духовная тля и нравственная ржавчина разъедают изнутри живую плоть русской веры, живой оплот чистоты и моральной безупречности и святости? Так ли уж святое защищено? Так ли спасен от посягательств преступного мира наш великий русский сакрал?..

Повесть «Птицеловы», опубликованную в номере, так же, как и «Портрет инфанты Маргариты» и «Царь горы», отличает эта крепость, временами даже жесткость прозаического штриха, плотность стилистики. А еще их отличает, возможно, уже фирменная принадлежность прозы Екатерины Блынской духу трагедии. Трагедийность, печаль, боль, беспросветность, отчаяние – вечная материя художества. Это сгущение драматизма удивительно ярко и «цветно» разбавляют диалоги – автор бесспорный мастер диалогов, люди говорят именно так, как того требует изображаемая мизансцена:

«– Слышь... а тут лабаз-то есть? Ну, кроме того, что на трассе? Мы же, я так понял, не завтра назад? А? Слышь ты, нет? Игоряныч?

Игорь вздохнул раздражённо.

– Не кури рядом со мной, ты...

– Ааа... ладно.

– Я тут вообще-то впервые, так что не знаю, как там с лабазом. Ты дождись девяти и сходи в посёлок.

– Хлебца купить...

– Только сильно много не бери хлебца своего. А то тебя с хлебца так развозит, что мы с Витьком тебя таскаем на себе потом, чтоб ты свои средства производства не застудил.

– А я что? Я в тот раз на телогрейке уснул.

– Да ведь земля ещё промёрзлая. Снег не сошёл. (…)» («Птицеловы»).

Такое искусство говорит о том, что художник не мог это только лишь подсмотреть-подслушать; он мог это пережить, почувствовать и родить, запечатлеть наиболее убедительно.

И сквозь все страдание мiра невероятно, сильно и ожидаемо (каждой живой душой…) пробивается радость – пусть есть боль, а радость мощнее, пусть есть смерть, но ведь за ее порогом – тоже неведомая жизнь…

«Макар залез в холодную влажную постель, под стёганое ватное одеяло. Спускался вечер. Жалко, что сейчас нет скворцов, которые весною так хорошо пели под домом, пересмеивали других птиц. Заботливо метались с веточками в клювах, с комочками пакли, выдранной из межреберья Марфиного дома. Скворцы, думали ли они, что скоро и скворечники рухнут в карьер, под лапы экскаваторов?

Макару стало тепло, и он уснул, сквозь сон чуя равномерное покачивание материного шага, и вдруг яркий свет, словно через решётчатое переплетение мешковины, тепло проник внутрь него, под закрытые веки. Разлился, окреп и стал ровен, мягок и жёлт. (…)» («Царь горы»).

Свет! Он неуничтожим, неистребим. Свет есть символ бессмертия, его тепло, его предвечная яркость не может быть так просто затоптана, погашена, зачеркнута. «Слава Тебе, показавшему нам Свет!» – восклицает на Литургии иерей. Этот возглас слышен в произведениях Екатерины Блынской; мы слышим это восклицание внутренним слухом, оно звучит скрытой музыкой, тайным символом этой прозы, ее неубиваемой надеждой.

В № 6 «Роман-газеты» за 2022 год – роман Геннадия Карпунина «Часовых дел мастер».

Это произведение обращается к позициям столь же насущным, сколь и вечным. Русское Православие уже приняло на себя немало ударов исторической судьбы. И огромный охват показанного в романе, сами временны́е масштабы впечатляют. Такой подход неудивителен для русского художника – нам всегда была потребна вселенскость, всемiрность… Символы-знаки рассыпаны и по всей плоти этого сложного, многопластового текста – чего стоит одна только гора Афон, смысловой, сакральный магнит Православия с византийских времен… Жизнь двадцатого века тоже объемно и подробно предстает в романе – и более чем понятно, какие ее нечестивые, безобразные, отталкивающие характеристики даны в тексте: любое время изобилует происками диавола, и это надо учитывать, верующие мы люди или неверующие:

«– Ты меня как будто не слышишь, – мучительно вздыхал Валерий Павлович. – Сейчас, оказывается, снимать – экономическое безумие. А кто идёт в кинематограф? Идут не те, кто хочет настоящего творчества, а те, кому нужно «отмыть» деньги. В результате – плохое кино.
Дворянчиков развёл руками:

– Как говорил какой-то эстрадный пижон, «пипл схавает». И пусть себе хавает. Народу, быть может, нравится такая вот... радость папуаса.
– Радость!.. – на лице Кретова появилось отвращение: – Я недавно смотрел новый фильм... На протяжении всей картины персонажи разговаривали сплошным матом. Если это назвать «радостью папуаса», то ты попал в точку. (…)».

На одной чаше нравственных весов романа – любовь к Родине, которую ни оспорить, ни опровергнуть, ни разрушить нельзя; на другой – ложь и притворство, приспособленчество, что, увы, часто заступает в современной культуре (вернее, бескультурье…) место сочувствия и понимания.

Один из главных героев книги – кинорежиссер Валерий Павлович Кретов – проводник апологии декадентской культуры в плотные социальные и культурные слои изменившейся русской жизни. Хочется задать вопрос: за что боролись? Куда безвозвратно рухнули все советские годы, вся история русского двадцатого века, всей страны, что первой в мире встала на дорогу новой общественной формации? И куда этот путь привел? И есть ли у него перспектива, есть ли у него будущая жизнь?

Пересечение времен, перепрыгивание из времени во время – прием для литературы уже достаточно традиционный, репризный, его же и Булгаков великолепно использовал. Ассоциации с булгаковским «Мастером…» здесь лежат на поверхности, да автор от них даже и не прячется и не прячет их от читателя. Возможно, ему нужны эти аллюзии – именно для того, чтобы показать сходство эпох, чтобы подчеркнуть повторяемость событий и существование сатаны в мiре, противоборство двух архетипических начал – Света и Тьмы.

«– Один из вас... Интересно, кого же? – нервно засмеялся Воскобойников.
– Имя нам – легион. – От лирического, бархатного голоса господина Теона не осталось и следа: теперь он говорил хорошо поставленным жёстким баритоном. – Посмотрите сюда, – протянул он руку в зелёной перчатке, сжимая кулак. А когда разжал его, на мягкой лайке, обтягивающей ладонь, блеснула старинная серебряная монета с чеканным абрисом императора Тиберия. – После казни Того, кого вы называете Спасителем, в Иерусалиме были изготовлены динарии с изображением Кесаря. На обратной стороне профиля Пилата нет.

Мэтр перевернул монету другой стороной: на реверсе была изображена сидящая на троне фигура с жезлом в одной руке и пальмовой ветвью в другой. С двух сторон фигуры имелась надпись: MAXIM-PONTIF. Изображения прокуратора не было. (…)».

Театр – «Театральный роман» Булгакова… Миша, Михаил – знаковое имя… Дьявол, упоминаемый в разговорах и зловеще доказывающий (показывающий) свою реальность… Рукописи, что не горят, а может быть, очень даже ярко горят, и все же есть среди них – вечные…

«– Никто и никогда не узнает всей правды, тетрадь сгорела...
– Возьми, – протянул старец опалённые по краям страницы.

Нервный смех вырвался у Кретова.

– И впрямь, рукописи не горят, – произнёс он дрожащим голосом.

– Ложь! Все рукописи горят, – сказал чернец. – Все без исключения. Не горит лишь слово, если оно от Бога. (…)».

Да, параллелей с Булгаковым много. Но зачем они даны? Зачем так ярко подчеркнуты, зачем поставлены на них и художественные, и нравственные акценты?

Да прежде всего потому, что в одном пространстве-времени находятся от века Бог, дьявол и человек. Эта достоевская трагическая триада тут тоже просвечивает: та самая, где дьявол и Бог борются, а поле битвы – сердца людей.

Можно добавить: и еще поле этой битвы – Время и вечность. Геннадий Карпунин изображает конкретные времена, а на самом деле за его плечом стоит вечность и подстерегает его, автора, понуждая сказать слова, быть может, единственные, и запечатлеть не только ненависть и обман, но истину и любовь тоже единственные – это значит, Божии.

Роман – не миссионерство, не проповедь, не воззвание. Но порою и то, и другое, и третье, если его тематика связана с упомянутыми выше материями, с мучительной и плодоносной работой духа, а его образная система такова, что наталкивает на важные, трагические и серьезные, размышления о путях русской культуры.

Крюкова Елена

Русский поэт, прозаик, искусствовед, член Союза писателей России, член Творческого Союза художников России, профессиональный музыкант (фортепиано, орган, Московская консерватория), литературный критик «Pechorin.net».

https://pechorin.net/raz/340

«Роман-газета» № 3-4, 2022

Редакция:

Обзор номера:

«Я молча узнавал России неповторимые черты…». Судьбы людей и судьбы государства

«Роман-газета» – академическое издание, которое художественно полноценно и в то же время социально ориентировано. В определении «роман», которое отнесено к газете, в структуре издания содержится доля условности. Фактически текстовый корпус издания не ограничен жанром романа, но ориентирован на прозу – спутницу эпоса с его обращённостью к социуму (и во вторую очередь – к частному бытию).

В соответствии с профилем издания 3–4 выпуски «Романа-газеты» за нынешний год ориентированы на социально значимые темы современности, которые согласуются с опытом истории. Основные темы 3 выпуска – родина и чужбина, семья и социум, религия и социум (повести Сергея Козлова – «Соображения на троих» и др.). Основная тема 4 выпуска – война в Афганистане и Россия рубежа 80-90-х годов (роман Александра Бархатова «Операция «Шахматист»»).

Содержание 3 выпуска «Романа-газеты» за нынешний год: повести Сергея Козлова «Соображения на троих», «Плацебо», «Зона Брока».

Содержание 4 выпуска «Романа-газеты» за нынешний год: роман Александра Бархатова «Шахматист».

Сергей Козлов, автор повестей «Соображения на троих», «Плацебо», «Зона Брока» является признанной литературной знаменитостью. Как указывает биографическая справка, по произведениям Козлова снимаются фильмы. Сам Сергей Козлов – главный редактор журнала «Югра» и член Союза писателей России.

Различные повести Козлова объединены общим смысловым полем. На различных сюжетных примерах автор системно противопоставляет русскую душевность и русскую религиозность европейски-американской прагматике. Причём она понимается писателем не столько в общественном русле, сколько в метафизическом ключе, в параметрах религиозной эсхатологии. Не случайно центральные герои повестей Козлова, как и значимые герои Лескова, нередко являются духовными лицами.

Так, в повести «Соображения на троих» выведен русский юродивый, он же неунывающий отшельник, Иоанникий. Родом он из русского посёлка Нижняя Тавда. Малая родина отшельника описана как почти райское место, где, находясь ещё в миру и под светским именем, герой повести узнаёт, что такое настоящее счастье. Сызмальства Сергей (так исходно зовут отшельника) был влюблён в девушку Веру, она отвечала ему взаимностью и оба испытывали неземное счастье. Оно было так велико, что при всей несказанной красоте Веры, среди сверстников Сергея не оставалось место для ревности и зависти – настолько он и она были созданы друг для друга.

Но вот Сергея призывают в армию. Молодые так счастливы, что Вера не хочет отпускать Сергея в армию. Однако он уходит служить из соображений патриотического долга. Свою малую родину, Нижнюю Тавду, где зародилось чувство к Вере, Сергей связывает с Россией как целым и не помышляет уклониться от армии.

Относительно вскоре к невесте приходит известие, что её жених погиб. Проходит время и Вера, деваться некуда, выходит замуж за бизнесмена. В символическом смысле с бизнесменом связывается та европейски-американская прагматика, против которой выступает бывший Сергей и нынешний Иоанникий. За годы безвестных странствий он успел побывать на чужбине, познал, что такое современный капитализм. И возвращение на родину, в отечественную глубинку для него почти равнозначно возвращению в утраченный рай. Подвиг молитвенника в повести, подвиг, который берёт на себя бывший Сергей, по масштабности, по значению равновелик личному счастью.

Как православный пастырь, познавший боль и способный снисходить к слабостям ближнего, а кроме того, способный балагурить – облекать религиозные истины в остроумную форму – Иоанникий противопоставляется местному священнику отцу Дмитрию. В отличие от Иоанникия отец Дмитрий последовательно строг, хотя и расположен к дружбе со своим религиозным коллегой, со своим духовным братом.

Мы имеем дело с двумя религиозными типами: отец Дмитрий прост и серьёзен, а Иоанникий склонен к юродивым парадоксам. Козлов пишет (С. 27):

«– Хорошо, когда на Руси беда – сказал неожиданное Иоанникий.

Все замерли после таких слов.

– От чего же хорошо? – прищурился глава администрации.

– Так сразу все вместе, друг за друга! – развёл руками монах».

В повести Козлова присутствует отдалённая едва узнаваемая аллюзия на памятник древнерусской литературы – на «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона. Двигаясь вослед Иллариону, современный автор связывает с обликом отца Дмитрия закон, а с обликом и ликом Иоанникия благодать. В отличие от закона благодать подчас иррациональна и способна вызвать удивление.

Отец Дмитрий присутствует на повествовательной сцене как фигура, которая контрастно оттеняет внешние чудачества Иоанникия. За ними стоят религиозные прозрения. Тем не менее, последовательной антитезы двух религиозных типов и двух пастырских характеров Козлов не создаёт. Отец Дмитрий в повести (в отличие от Иоанникия) не вполне прорисован. (Читателю известно только то, что он строгий и этим пугает своих прихожан).

Не во всём убедительно явлен читателю и Иоанникий. Он всё время общается с населением посёлка, помногу играет с детьми, подчас ведёт себя просто как человек неопределённых занятий (хотя и наделённый незаурядным умом). В чём его собственно религиозный подвиг, из повести не совсем ясно. Меж тем, мы знаем, что русские юродивые могли в холод ходить босыми и вообще нести тяготы, страдания и труды, попросту непосильные для обычных людей.

Художественно остроумный, но временами чересчур светский имидж Иоанникия способствует безмятежной картине жизни в Нижней Тавде. Насколько она правдоподобна, вопрос открытый. Разумеется, автор вправе создавать и книжную идиллию, не копировать суровую реальность, но идиллия как фантазия всё-таки требует скрытой пометы литературной условности, тогда как повествование Козлова изобилует узнаваемыми историческими реалиями.

И всё же Ионникия, при всей его, казалось бы, беззаботности сопровождает, почти преследует страдальческое прошлое. (В повести «Соображения на троих» присутствует мотив жизненных испытаний).

Наряду с Иоанникием к типу религиозного страдальца относится также отец Алексей из повести Козлова «Зона Брока». В результате тяжёлой травмы, полученной до пострига, на войне, отец Алексей лишился дара речи, но обрёл особое смирение и особую глубину молчания. Эти таинственные качества отец Алексей перенял у своей благочестивой матери. Показателен её диалог с иностранцем о преподобном Сергии Радонежском (С. 77):

«Уже на улице к маме подошёл иностранец и, ломая русский язык, спросил:

– Нам гид говорить, что это есть великий святой русской земли. Он многое мог делать… Как Иисус. Пре-по-доб-ный… – медленно проговорил он, будто пробовал слово на вкус. – Скажите, что в нём быть главное?

– Смирение, – не задумываясь, ответила мама.

– Смирение? Что есть смирение?

– Humility, probably, – ответила мама, и Алексей впервые узнал, что мама знает иностранные языки, – но в вашем языке скорее всего нет того смирения, о котором я говорю.

– Смирение? Humility? – повторил иностранец. Почему нет?

– Такой глубины нет.

– Глубины? – так и не понял иностранец, остановившись в раздумье».

Тихий отец Алексей по признаку внутренней свободы по религиозному типу родственен Иоанникию, при всём, казалось бы, его балагурстве.

Рядом с Иоанникием подчас являются загадочно-многомерные персонажи… Так, в повести «Соображения на троих» фигурирует врач, который незаменим и непревзойдён в профессиональном отношении, но не чужд слабости к спиртному. Однако она, как следует из сюжета повести, вызвана русским страдальчеством, а потому простительна.

При всей глубине и многомерности характеров, выведенных на повествовательную сцену, в повести Козлова местами не хватает сюжетной динамики, сюжетной интриги. Точнее, она заканчивается там, где выясняется, что Иоанникий родом из Тавды. Нового поворота событий нет, и его не предвидится по логике авторского сюжета. В результате читателю является пленительный мир отечественной глубинки, где ничего не происходит, но сохраняется видимость событий.

Например, к Иоанникию приходит сотрудник Госбезопасности и задаёт ему скользкие вопросы о его связях с Америкой. Однако из контекста повести ясно, что Иоанникий Америкой разочарован. Отшельник, смиренно доживающий свой век в русском посёлке, для Госбезопасности профессионального интереса не представляет, что становится понятно и человеку из органов при встрече с монахом Иоанникием (его собеседник человек профессионально опытный и отнюдь не глупый).

Сюжет в завершении повести или несколько возвращается вспять (к ранним годам Иоанникия) или словно буксует, что, однако, не препятствует глубине характеров, изображаемых Козловым.

Повесть «Плацебо» в текстовом корпусе 3 выпуска «Романа-газеты» за нынешний год стоит несколько особняком. Произведение Козлова содержит элемент детектива и строится несколько парадоксально – как авантюрная и одновременно сентиментальная повесть. По сюжету она исполнена неожиданности, а по смыслу не чужда некоторой доли прекраснодушия, неотделимой от всякой семейной идиллии.

Завязке повести соответствует романтическое знакомство двух людей – её и его. Она проницательно замечает, что умудрённая жизнью мужская личность нуждается в сердечном понимании (и не в первую очередь ищет внешних примет красоты). Постепенно выясняется, что он и она подходят друг другу по сердечным признакам. Их вступлению в законный брак, а со временем и венчанию способствует встреченная ими бездомная девочка, которую они подумывают удочерить. Если флирт в принципе предполагает нюансы и оттенки свободно длящейся фривольной дружбы (которая обе стороны ни к чему чрезмерно не обязывает), то семейственный серьёз подразумевает честное недвусмысленное соотношение её и его, их обязанности по отношению друг к другу. Девочка, которая встретилась ему и ей на жизненном пути склоняет его и её поскорее создать семью. Параллельно появляется священник (он же – друг главного персонажа). Священник склоняет молодых венчаться и совместно нести жизненный крест (к которому, разумеется, относится и воспитание бездомной девочки). Понятно, что и она ставит пару в зависимость от себя: если молодые не возьмут на себя заботу о ребёнке, девочка может погибнуть – и это будет на совести тех двоих, которые, может быть, и не собирались немедленно жениться.

Он, человек сознательный, готов немедленно исполнить благое намеренье, к которому его располагает совокупность обстоятельств. Тут-то и являются изощрённые бандиты, которые опережают героя повести и оформляют опеку над девочкой. Конечная цель злодеев – продать девочку «на запчасти» богатым иностранцам. Однако юридически к бандитам придраться трудно, по бумагам они оформили всё правильно, а их ужасное намеренье попросту недоказуемо.

Так, в новом сюжетном ключе является типичное для Сергея Козлова противопоставление русского бескорыстия (окрашенного религиозно) западноевропейской прагматике (окрашенной атеистически). При всём том, эпизод повести, в котором главный герой низлагает бандитов далеко не самый убедительный во всём произведении. Во-первых, то, что опытные бандиты под моральным давлением честного персонажа так легко отказались от своей добычи, попросту не правдоподобно (ничем не объяснимо). И главное, во-вторых, повествование ведётся от лица главного персонажа; поэтому рассказывая, как он отвадил злодеев от девочки, он поневоле героизирует сам себя (что выглядит едва ли вполне изящно и вполне убедительно).

И всё же к моральному облегчению читателей злодейству (по не вполне понятным причинам) не суждено совершиться.

Остросюжетное построение повести сопровождается некоторой бедностью изображаемых автором характеров. Так, например, директор детдома, откуда он и она вызволяют девочку, а также соседка главных героев по квартире – суть лица, наделённые экзотическими именами и колоритной внешностью. Они визуально ярки. При всём том, их поведение этически позитивно, но житейски банально. Оба упомянутых персонажа, как могут, поддерживают новообразованную семью в её противостоянии бандитам.

Повесть «Плацебо», написанная, казалось бы, на общественно нейтральный сюжет, исподволь вторит нынешнему официальному патриотизму. Девочке в повести иносказательно соответствует Россия, которая нуждается в защите, а бандитам – те, кого официально считают иностранными агентами. В повести Козлова речь идёт о неких чужаках, которые внедрились в отечественный социум для того, чтобы вершить тёмные дела. Речь идёт, конечно, не о буквальном совпадении бандитов с иностранными агентами в официальном понимании термина (это было бы просто абсурдно). Тем не менее, художественно не случайно, что бандиты, которые заинтересованы в похищении девочки (под благовидным предлогом), работают на руку неким таинственным иностранцам. По авторской логике (которая едва ли является единственно возможной) банальные бандиты и сторонники либерально-европейских ценностей сосуществуют в некоторой смысловой смежности.

В русле нынешнего официального дискурса автор повести реанимирует коллективный образ зарубежья как врага, известный читателю едва ли не с советских времён. Напрашивается наблюдение: где появляется государственная идеология (пусть и фрагментарно), там вызревает и художественная литература, которая как бы иллюстрирует официальную версию тех или иных событий и явлений.

Сергею Козлову фактически вторит Александр Бархатов, автор романа «Операция «Шахматист»», опубликованного в 4 выпуске «Романа-газеты» за этот год. Однако если Козлов, изображая прошлое и настоящее страны, ориентирован на современность, то Бархатов идёт путём советского ретро, мысленно перемещаясь из настоящего к сравнительно недавнему прошлому страны. Так авторское внимание Бархатова сосредоточено на событиях, прямо или косвенно связанных с войной в Афганистане…

С ретроспективной направленностью романа Александра Бархатова согласуются и биографические данные о писателе, помещённые в журнале. Бархатов родился в 1957 году, что согласуется с имиджем Бархатова- восьмидесятника. Не случайно в 1988 году он снимает свой первый документальный фильм «По линии жизни», посвящённый войне в Афганистане.

В своём многомерном художественном построении Бархатов следует узнаваемому классическому образцу – «Войне и миру» Толстого. Наш современник заимствует у литературного классика не только принцип многофигурной композиции, но также контрастную соотносительность двух сфер социального бытия. У Толстого выступают, с одной стороны, Наполеон и Кутузов, которые буквально движут народами, а с другой – частные лица, брошенные в круговорот истории, например Пьер Безухов, Андрей Болконский или Наташа Ростова.

Наш современник заимствует у Толстого принцип романа-эпопеи. В книге Александра Бархатова «Операция «Шахматист»» присутствует показ частного бытия на монументальном фоне истории. Показательно название романа: оно свидетельствует не только о личной доблести ребят, которые воевали в Афганистане, но и многоходовых планах КГБ, о закрытых военных разработках, которые велись в коридорах власти, в кабинетах тогдашнего КГБ (и нынешнего ФСБ). В романе показано, как закадровые по отношению к войне в Афганистане усилия КГБ исподволь воздействуют на ход тогдашних исторических событий. Интеллектуальные схемы, которые разрабатываются в коридорах власти, оборачиваются реальной кровью новобранцев, брошенных сражаться в Афганистан.

Напрашивается ещё одна параллель с русской классикой. Лермонтовский Печорин как-то заметил в своём личном дневнике: «Идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара». Вполне в печоринском русле военные разработки КГБ у Александра Бархатова ни в коей мере не являются просто кабинетными фантазиями или умственными потугами людей, далёких от реальности. Напротив, работа КГБ и подвиги новобранцев в совокупности предстают как необходимые составляющие органически двуединой структуры власти, направленной от идеи к действию. Фигурально выражаясь, армия и Госбезопасность выступают в совокупности как тело и мозг единой страны, как составляющие единого существа.

Не случайно в романе подчёркивается, что КГБ – это организация, которая постоянно находится начеку. Один из персонажей романа говорит (С. 22): «Там, Ванин, никогда не спят».

Бессонные труды сотрудников упомянутой организации в романе как бы приравниваются к подвигам юных бойцов несмотря на то, что планы КГБ, хранящиеся на бумаге и в головах сотрудников Госбезопасности, носят внешне бескровный характер.

Сложно устроенный двуединый военно-административный аппарат в романе показан с консервативно государственных позиций. Бархатов замечает (С. 9):

«Еще в роте говорили о беспределе в стране, в Союзе. Забастовки, прилавки пустые. Ворьё сплошь. Куда-то ведь всё делось. Большинство пацанов решили после службы пойти в милицию, наводить порядок. Если надо – железной рукой. Демократия – все за. А на деле-то как быть? Даже офицеры шушукались: весь выбор в жизни дома – с ворами или против воров».

Ссылаясь на консервативные настроения в армии, автор практически напрямую утверждает, что горбачёвская либерализация жизни страны неминуемо вела к росту преступности. Параллельно автор сетует на ренегатскую практику в военной сфере (С. 9): «Вывод войск уже объявили. Догнули свое америкосы. Так мы на кого здесь пашем? За тех, кого все равно порешат. И тут бардак. И дома».

Упомянув о том, что рядовые военные являются жертвами некоего исторического безвременья (становится непонятно, за кого они сражаются), автор выстраивает многоходовую художественную интригу. В её параметрах личные подвиги главного героя романа, новобранца Алексея Санина, отправленного в Афганистан, не изолированы от движения истории. Они суть некое необходимое звено в сложной борьбе структур Госбезопасности против происков Америки (и косвенно против Горбачёва).

Заняв отчётливо консервативную позицию, автор романа, тем не менее, всемерно избегает ходульной героики. Положительные персонажи Бархатова, патриоты, занимающие различные ступени общественной лестницы, – это люди, наделённые некоторыми житейскими слабостями и способные ошибаться. Однако подчас негероические черты персонажей Бархатова как раз и делают их живыми и настоящими в противоположность неким надуманным храбрецам. Авторская интенция двуедина: внутренне поддержать всех, кто был на стороне России в период Афганской войны, но избегнуть фальшивых фанфар, избегнуть ложного пафоса.

Так, на повествовательную сцену Бархатовым выведен подполковник КГБ Василий Верченко. Именно ему вверена ответственная операция «Шахматист», направленная на перехват иностранного агента Дэвида Баттера (угадывается перекличка с нашими днями официальной борьбы против иностранщины, знакомая нам и по повести Козлова «Плацебо»). Едва ли не с самого начала романа Верченко фактически проваливает ответственную операцию, Баттер ускользнул от преследования, и конечно, Верченко нагорело от его прямого начальства. «Генерал-майор Катков был вне себя» (С. 5) – эпически замечает автор, повествуя о человеке, который стоит над Верченко в служебной иерархии и контролирует его работу. Тем не менее, Верченко не унывает и отыскивает в сложившейся ситуации позитивные стороны: хотя агент не пойман, операция «Шахматист» не стала известна за границей. А значит, скрытую работу можно продолжать.

Временное и частичное фиаско ответственной операции происходит на всех уровнях служебной иерархии и распространяется на рядового Санина. Он еле ушёл от гибели, балансировал на грани жизни и смерти, физически серьёзно пострадал, но был среди тех, от кого ушёл Дэвид Баттер. Во всяком случае, Санин оказался косвенно причастен к несостоявшейся операции «Шахматист».

В соответствии с логикой книги Бархатова кровь Санина – есть результат своего рода идейных ошибок, допущенных в тогдашнем КГБ. На примере Санина автор показывает, как различны и взаимосвязаны те или иные звенья властной вертикали. Талант писателя выражается в согласованности фактов частной жизни, к числу которых относится ранение, полученное Саниным, и фактов работы (или, в данном случае, некоторой недоработки) органов Госбезопасности. Напрашивается цитата из стихов Маяковского о Ленине: «И от шахмат / перейдя / к врагу натурой, / в люди / выведя / вчерашних пешек строй, / Становил / рабочей – человечьей диктатурой / над тюремной / капиталовой турой». В данном случае, Бархатов мысленно переходит от шахмат и шахматиста к реальному человеку из плоти и крови – к Санину, своего рода жертве политических шахмат.

Мысленно перемещаясь от общего к частному, писатель повествует о детстве своего персонажа. В раннюю пору Санин был влюблён в девушку Свету, которая (выразимся языком Есенина) была ему песня и мечта. В повести акцентируется не просто красота Светы, но своего рода параллелизм Светы и Родины, которую солдату следует беречь и защищать. Однако некоторое искривление жизненной линии Санина, полученная им тяжёлая физическая травма поневоле ставит под вопрос и его будущее счастье со Светой. Санин попадает в военную больницу, где его отхаживает медсестра Таня.

Понятно, что Санин, как и другие бойцы, оказавшиеся в больнице, нуждается в женском присутствии и в женском плече. Словом, Таня поневоле начинает занимать в жизни Санина место, исходно предназначенное Свете. Отроческая мечта Алексея фактически оказывается поруганной – однако автор считает этически недопустимым осуждать за измену Санина, находящегося в экстремальной нечеловеческой ситуации. Бархатов лишь эпически повествует о том, что происходит с раненным бойцом (избегая поспешного суда).

Неизбежное человеческое несовершенство новобранца Санина в романе параллельно неизбежным во всякой работе ошибкам Верченко, подполковника КГБ. Меж тем, этическое заблуждение приводит Санина к тяжёлой сердечной травме. Как это бывает с пылкими людьми, неопытными в любовных делах, Алексей в интимно решающий момент поторопился и безнадёжно скомкал свои отношения с Таней. Однако испытывая моральные угрызения, Санин, как это бывает в жизни (и не всегда бывает в литературе), всё же находит в себе силы, вернувшись на Родину, наладить отношения со Светой, а со временем и жениться на ней. Автор на стороне персонажа в политическом смысле. И однако, он изображает того же персонажа, Санина, нравственно не безупречным.

Собственно события, которые происходят до демобилизации Санина, соответствуют фактическому прологу романа (хотя формально рубрика «Пролог» у Бархатова отсутствует). Последующие события романа развиваются в одном – трагическом (или всё-таки трагикомическом?) направлении. Мужественно перенеся ранение, Санин и в, казалось бы, мирных условиях продолжает нести непростые кресты. Страна, управляемая Горбачёвым (которого Бархатов по умолчанию считает ренегатом), не вознаграждает Санина за его воинские подвиги и фактически выбрасывает его на обочину истории.

Так, Санин, который вынужден чем-то зарабатывать и кормить семью, волей-неволей погружается в ту новую экономическую реальность, которая постепенно складывается в горбачёвско-ельцинский период жизни страны. Алексей попадает в торговую среду, которая сосредоточена близ метро «Юго-Западная» (на коммерческом сленге эта территория называется «южка»). На пресловутой «южке» и Санин открывает свой ларёк, познаёт азы малого бизнеса. Они даются Алексею с неимоверным трудом и страданием.

Так, например, в романе с едким литературным остроумием описано, как Алексею требуется провести в свой ларёк электричество, но сделать это в тогдашних условиях неимоверно трудно. Просто подвести к ларьку провод от общегородской электросети невозможно безнаказанно, а оформить электричество официально – дело практически неподъёмное, требующее затраты нервов и сил, а также подготовки множества бюрократических документов. Параллельно Санина из его ларька пытаются выжить некие криминальные силы. Психологически и социально Алексей чувствует себя не нужным в той России, в которую он вернулся из афганского пекла.

Итак, пришедшего с войны героя, с одной стороны, преследует неповоротливая государственно-бюрократическая машина, а с другой – расплодившаяся на рубеже 80-90-х криминальная шушера. На эпохальном сленге её представители именуются «малиновыми пиджаками».

Проблема заключается не только в том, что Алексею трудно функционально вписаться в бизнес. Проблема лежит глубже и состоит в том, что правительство вывело войска из Афганистана, а значит, всё, что делал Алексей на чужбине, обессмысливается. И даже если решение правительства о прекращении затянувшейся войны считать правильным, Санину от того не менее обидно. Против кого и за что он воевал? Он мог бы сказать о себе словами Есенина: «Кого позвать мне? С кем мне поделиться, / Той грустной радостью, что я остался жив?».

Попутно напрашивается неожиданная параллель романа Бархатова «Операция «Шахматист»» с повестью Макина «Французское завещание». У Макина есть страшный исторический эпизод. Главный герой, от лица которого ведётся повествование, наблюдает над тем, как инвалидов Великой Отечественной войны свозят на далёкий остров, чтобы они «не портили» сияющий вид послевоенных улиц. На эпохальном сленге этих «ненужных» инвалидов называют «самоварами».

Нечто подобное происходит и с Алексеем Бархатова: он становится социально не востребованным и социально неудобным.

Разумеется, Алексей в отличие от инвалидов полон жизненных сил. Его в своё время выходила медсестра Таня. И, однако, на протяжении своей воинской службы Санин ходил буквально в миллиметре от смерти. Не приходится говорить о том, что он был потенциальным инвалидом войны. Бархатов пишет не только о том, что произошло с Алексеем, но и о том, что могло бы с ним произойти в военных условиях (С. 1):

«Пришёл страх. Еще не те крайние судороги, которые топят сознание и выбрасывают мочу. Это-то он не раз видел со стороны, у погибающих рядом. Нет. Он пока соображал и… упирался. Но показалось, что если еще раз разинет рот, то вместе с песком и солеными сгустками крови из него вырвутся внутренности, и это будет конец».

По авторской логике Бархатова, и у Санина, как у инвалидов войны, описанных Макиным, имелся бы очень слабый шанс на социальное выживание, если бы Алексей вернулся с войны искалеченным физически (а не только морально). И подобно тому, как инвалидов у Макина изгоняют чуть ли не на необитаемый остров, Санина у Бархатова страна фактически выживает… за рубеж.

Продолжая делать успехи в бизнесе, но будучи не вполне способен прижиться в новой России, Санин вступает в крупную русско-французскую корпорацию. Она занимается бизнесом, связанным с производством самолётов.

Параллельно в романе показано то, как КГБ сложно внедряется в означенную корпорацию, тайно контролирует её и продолжает вести свою неутомимую борьбу с теми, кого считает врагами России.

Изображая крупный бизнес-центр, Александр Бархатов прибегает к приёмам производственного романа и одновременно – политического детектива. (Художественно не так уж принципиально, что традиционное место производства – например, завод – у Бархатова занимает бизнес-центр, так же связанный с производством). Не надо объяснять, что элемент детектива, привходящий в производственные будни современного мира, у Бархатова напрямую связан с продолжением операции «Шахматист», о начале которой было заявлено в начале романа.

Изображаемые в романе коллективные структуры, будь то бизнес-сообщество или вездесущий КГБ, периодически как бы заслоняют изображаемые в романе характеры. Даже Санин, один из главных героев романа, изображён не столько как частное лицо, наделённое бессмертной душой, сколько как жертва общественных катаклизмов эпохи.

Роман заканчивается на щемящей, почти душераздирающей ноте, однако она связана не столько с Алексеем лично, сколько с Саниным как неким трагическим звеном во взаимоотношениях России и Европы. Концовка романа почти безысходна.

Вот Санин летит из Парижа на Родину. Автор пишет (С. 112):

«Тень самолета скользила по земле под иллюминатором. Как будто он улетал из прошлого, а оно цеплялось, догоняло…

Но «Боинг» быстро набирал высоту. Алексей сидел в первом ряду салона, где можно вытянуть длинные ноги. Взял из портфеля подаренный Светланкой дорогой очечник с изображением старинного французского вензеля в виде золотого фазана. Дескать все рискованные и успешные мужики – фазаны, мечтающие высоко взлететь. Преподнесла на сорокалетие, которое Алексей суеверно не отмечал, сославшись на кризис среднего возраста: стареет, даже зрение уже не то…

Алексей открыл блеснувшие жёлтым металлом створки и достал пластмассовую игрушку, которую носил вместе со складными очками.

Худенький козлик гордо стоял на своем пьедестале. Санин нажал на донышко – фигурка сложилась – козлик воскрес.

Сидящая напротив молоденькая аэрофлотовская стюардесса, старательно пристегнутая ремнями крест-накрест, сочувственно посмотрела на ухоженное лицо мужчины в дорогом пиджаке: «Впарили богатенькому французу копеечный сувенир в дорогой упаковке, а он небось думает, что есть в этой игрушке загадочный русский смысл»».

Комментарии почти излишни. Санину «светит» двойное, русско-французское гражданство. Он настолько адаптировался к европейскому стилю и образу жизни, что стюардесса принимает его за француза. Но читателю (который знает о Санине значительно больше, нежели стюардесса) отчётливо ведомо: страна подчас не помнит и не чтит своих героев. Так и Санин на протяжении романного действия был фактически вытеснен за рубеж подобно тому, как «самовары» Макина (инвалиды войны) были вытеснены с послевоенных улиц…

При своей консервативно-патриотической закваске, Александр Бархатов фактически противопоставляет тихий героизм Алексея Санина усилиям тех, кто делает успешную государственную карьеру. Санин мог бы сказать о себе словами Есенина: «В своей стране я словно иностранец…». И всё же едва ли не под французской личиной скрывается истинный патриот – Санин. В романе ему противопоставляются ложные патриоты – и среди них даже те, кто имеет самое прямое отношение к обществу «Память», казалось бы, обращённому к русской старине. Так, в романе присутствует эпизодический, но колоритный женский персонаж. Сообщается о даме, которая некогда входила в общество «Память» – сделала на этом успешную карьеру и обогатилась, со временем перестав толком узнавать своих соотечественников (и бывших друзей).

Меж тем, Алексей Санин, при своём традиционном патриотизме, в романе человек едва ли не гонимый. Так, неординарно писатель разворачивает в романе государственно-патриотическую тему.

Судьба рядового Санина, который со временем становится бизнесменом международного уровня, является в масштабах почти планетарных, охватывает Исламский мир, Россию и Европу. Тем не менее, в романе спорадически является повествовательная специфика, едва ли понятная широкому читателю. Так, в начале романа подробно описывается то, как именно и в какой мере бронежилет (на военном сленге «броник») защищает от пуль. Разумеется, автор вправе использовать военный сленг и говорить о военной специфике. Однако если мы имеем дело с художественным, а не с документальным произведением, то остаётся заметить: искусство имеет свои внутренние законы. Художественный дискурс располагает к тому, чтобы локальные факты военного быта осмыслялись в общепонятном и общезначимом ключе.

И проза Сергея Козлова, и проза Александра Бархатова, публикуемая в 3–4 выпусках «Романа-газеты» за этот год, написана в традициях чеховского натурализма. В противоположность реализму, который занимается социально типическими (а значит, собирательными, суммарными) явлениями, натурализм обращён к физиологически конкретным явлениям. Однако их показ в русской прозе от Тургенева до Чехова отнюдь не носит некоего самодовлеющего характера. Тайна мироздания сквозит и в житейских частностях, порой они позволяют почувствовать: Абсолют существует.

Вот почему в прозе Сергея Козлова и Александра Бархатова, при всём их тяготении к натурализму, а подчас и уходе в документальную прозу, присутствует представление о чуде, которое кроется в повседневности. Так, Козлов (наиболее явно – в повести «Соображения на троих») славословит неземную любовь, которая таинственно единосущна патриотическому чувству. Эпиграфом к прозе Козлова могли бы стать слова Блока: «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!».

В романе Александра Бархатова «Операция «Шахматист»» элементы политического детектива связываются с представлением о тайне, которая всегда сопровождает истинный патриотизм и противится патриотизму ложному. «Всё что не тайна – вздор!» – эта фраза Беллы Ахмадулиной по смыслу подходит к роману Александра Бархатова. Параллельно Козлову Бархатов внушает читателю такую любовь к Родине, которая носит не показной характер, а потому принадлежит к кругу сокровенных смыслов и непреходящих ценностей.

Геронимус Василий

https://pechorin.net/raz/319

АНОНС

111

Победители ежегодной Литературной премии

СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ – ЗА ПРАВДУ – к 95-летию журнала «Роман-газеты»

6 июня 2022 года в 15.15 в шатре «Художественная литература» на книжном фестивале «Красная площадь» состоится встреча читателей с редакцией журнала «Роман-газета» и победителями ежегодной Литературной премии СПРАВЕДЛИВОЙ РОССИИ – ЗА ПРАВДУ.

В 2022 году в Доме Пашкова Российской государственной библиотеки на Торжественной церемонии награждения победителей и лауреатов ежегодной Литературной премии СПРАВЕДЛИВОЙ РОССИИ – ЗА ПРАВДУ Председатель Партии СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ – ЗА ПРАВДУ, Руководитель фракции «СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ – ЗА ПРАВДУ» в Государственной Думе ФС РФ, Председатель Жюри Премии Сергей Миронов открыл новый литературный сезон. В 2022 году литературный сезон Премии посвящен подвигу военнослужащих Вооруженных Сил РФ и Федеральной службы войск национальной гвардии Российской Федерации, современной истории нашей страны, сохранению исторической правды об участии военнослужащих СССР и России в разрешении международных и внутренних вооруженных конфликтов после Второй мировой войны. Тема сезона – «Во имя России! Традиция – побеждать».

На страницах легендарного журнала «Роман-газета», которому в 2022 году исполняется 95 лет, были впервые опубликованы величайшие произведения XX века, такие, как «Тихий Дон» М. Шолохова, произведения Ю. Бондарева, К. Симонова, писателей-фронтовиков – классиков отечественной литературы.

Сегодня «Роман-газета» публикует произведения молодых, талантливых авторов – победителей Премии, которые придут поздравить журнал с юбилеем, рассказать о творческих планах и своем видении предложенной темы.

Новые и ранее вышедшие номера журнала можно будет приобрести в дни работы фестиваля «Красная площадь» (3-6 июня) со скидкой на нашем стенде в шатре № 12 («Художественная литература»).

Рубрика - "Роман-газете" - 95 лет!

«О Русь моя! Жена моя!..». Русь минувшая и нынешняя в романе Николая Иванова «Реки помнят свои берега» (о журналах «Роман-газета» № 1-2, 2022)

Редакция:

Обзор номера:

«О Русь моя! Жена моя!..». Русь минувшая и нынешняя в романе Николая Иванова «Реки помнят свои берега»

(о журналах «Роман-газета» № 1-2, 2022)

Роман-газета – периодическое издание, которое выходит с 1927-го года по настоящее время. Принцип издания заключается в том, чтобы публиковать произведения прозы, наделённые как художественной силой, так и социальной значимостью.

В наши дни одна из целей издания заключается в том, чтобы поднять социальный статус, социальный престиж русской художественной прозы. От авторов, которые публикуются в «Романе-газете» сегодня, требуется эпохальная масштабность, широкий социально-исторический охват действительности, и одновременно – высокий художественный уровень.

В романе Николая Иванова «Реки помнят свои берега» описана Россия 90-ых в контексте исторического прошлого, настоящего и будущего страны. В своём взгляде на отечественную историю с советских лет до постсоветского периода Иванов придерживается консервативно-патриотического мерила. Автор выступает против либерально-западнических тенденций в жизни страны, которые обнаружили себя преимущественно в 90-ые.

Как указывает биографическая справка, Иванов служил в ВДВ, в качестве военного писателя и журналиста побывал в Чечне, Цхинвале, Крыму, на Донбассе. Сюжетная интрига романа Иванова «Реки помнят свои берега» напрямую связана с распадом Советского Союза, а также со взаимным противоборством консервативно-патриотических и либерально-западнических начал в жизни страны.

В 1-ом – 2-ом выпусках «Романа-газеты» за нынешний год поочерёдно опубликованы 1-ая, 2-ая и 3-яя части романа Николая Иванова. 1-ая часть романа называется «Без права на славу», 2-ая часть называется «Кукушкины слёзки». Она начинается на 57-ой странице 1-го выпуска «Роман-газеты» за этот год и заканчивается во 2-ом выпуске. 3-яя часть романа называется «Камерный полковник». Её начало – на 37-ой странице 2-го выпуска.

Роман Николая Иванова «Реки помнят свои берега» представляет собой многофигурную композицию с признаками эпопеи. Напрашивается параллель с «Хождением по мукам» Алексея Толстого – эпохальным произведением, где фигурирует множество человеческих судеб на фоне трагических и переломных событий в жизни страны. Однако если у Толстого вступают во взаимное противоборство белые и красные, то у нашего современника явлен глобальный конфликт консерваторов-государственников и западников-либералов.

Главный герой романа, Егор Буерашин – героический разведчик, европейским аналогом которого является легендарный Джеймс Бонд. Однако если Бонд – персонаж занимательного кино, то Буерашин Иванова – есть одновременно герой детектива и герой историософских размышлений Иванова о жизни страны. Сюжетная занимательность, детективная составляющая произведения Иванова служит к аранжировке политических взглядов автора, а они в свою очередь связываются с историософским кредо Иванова. Собственно название романа «Реки помнят свои берега» художественно иносказательно. В романе речь идёт не просто о ловкости или находчивости Буерашина, речь идёт и о том, что, несмотря на некое временное либеральное измельчание, Русь подобно великой реке вернётся в своё консервативное глубоководное русло. Во всяком случае, так видит Иванов будущее страны.

Николай Иванов считает необходимым и надёжное существование Госбезопасности с принадлежащим ей комплексом зданий. Ссылаясь на европейский опыт, Иванов утверждает, что Госбезопасность – это гарант стабильности, спокойствия и благополучия граждан. Так, в авторском примечании к эпизоду романа, где говорится о сносе памятника Дзержинскому, Иванов пишет (Вып. 1. С.23): «Это была последняя услуга Ф. Дзержинского своему ведомству: когда демонстранты направились громить здание КГБ, переодетые комитетчики перенаправляли гнев толпы именно на памятник. И тем самым спасли Лубянку». В данном случае памятник выступает у Иванова как некий троянский конь, с помощью которого КГБ хитроумно вводит в заблуждение, ловко обманывает разгневанных либералов...

Итак, роман Иванова содержит детективный и одновременно – притчеобразный пласт. Главный герой романа работает поочерёдно в КГБ (в изображаемый период оно ещё не стало ФСБ), в ГРУ, в налоговой полиции.

У разведчика имеются не только конкретно-житейские задачи, но также идеальная цель – воспрепятствовать распаду Советского Союза, сохранить его не только в качестве политико-юридической инстанции, но и в качестве метафизической общности различных, но взаимосвязанных этносов. Так, в романе подчёркивается славянское братство России, Украины и Белоруссии. В распаде Союза главный герой усматривает нарушение славянского единства – историософскую катастрофу, а не только факт геополитики. По-своему символично, что детство Буерашина проходит в деревне Журиничи на границе России и Украины, близ мест чернобыльской катастрофы. Место рождения героя свидетельствует о том, что он исходно призван к некоей славянской миссии, а не просто к разведывательно-оперативной деятельности.

Иванов последовательно критично отзывается о сепаратном сосуществовании славянских стран, которые являются географическими соседями. В романе имеется и душераздирающий эпизод: Егор и его родные едва ли могут перевезти через границу Украины бездыханное тело погибшего родственника. Казалось бы, чем может угрожать Украине человек, которого уже нет в живых? Однако и здесь пограничники усматривают крамолу. Главный герой видит в поведении украинских пограничников следы или признаки жестокой западной прагматики. Этот кризис славянской душевности видится Буерашину бедой ещё горшей, ещё более страшной, чем распад Союза.

Так вот, согласно детективному сюжету романа, Буерашин внедряется в окружение Ельцина, становится одним из его охранников для того, чтобы вести тайную деятельность, которая воспрепятствовала бы распаду Союза. Едва ли один человек, пусть и самый мощный, в состоянии физически буквально пресечь глобальный процесс: гибель некогда могущественной империи. Даже с учётом того, что у Буерашина имеются сообщники, силы не равны.

Однако деятельность Буерашина отчасти носит символический характер и отчасти даже принадлежит к религиозно-эсхатологической сфере. Буерашину и его литературному отцу Иванову присуще то, что свойственно летописцу Пимену в трагедии Пушкина «Борис Годунов». Пушкинский Отрепьев зрит могущество Годунова, но украдкой замечает: «А между тем отшельник в темной келье / Здесь на тебя донос ужасный пишет...». Разумеется, этот «донос», творение летописца, адресован не полицейским инстанциям, а вечности и потомкам. В аналогичном смысле всё повествование Иванова (ведущееся от лица Буерашина) – есть грозное свидетельство против Ельцина. От лица своего персонажа Иванов рассказывает о том, каким монстром был Ельцин. В романе содержится немало остроумных эпизодов, литературно дискредитирующих Ельцина.

Например, в романе колоритно описано, как заключалось в Беловежской Пуще соглашение об отмене Союза как геополитической инстанции. Изобилующий остроумными деталями пиковый эпизод романа, эпизод, в котором участвуют Кравчук (тогдашний глава Украины), Шушкевич (тогдашний глава Белоруссии) и Ельцин, содержит и особые негативные штрихи к политическому портрету Ельцина. Автор описывает эпизод, в котором Ельцин, покачиваясь, сходит с борта самолёта; он уже успел набраться и, если бы не бдительная охрана, он мог бы кубарем свалиться наземь (тем более что трап к самолёту неожиданно не подали, и пришлось приставлять к самолёту обыкновенную лестницу-стремянку).

Некоторая доморощенность этой наскоро поставленной стремянки в романе по-своему символизирует обстановку всеобщей халатности и безответственности, в которой происходит распад Союза.

В романе показано, как Ельцин (едва ли не трясущимися от алкоголя руками) подписывает договор о смене бывшего СССР государством СНГ. И даже если ко времени, когда требуется поставить нужную закорючку, Ельцин протрезвел, весь его облик проникнут безалаберностью, малодушием и своекорыстным лукавством. В романе окарикатурено не одно лишь пристрастие Ельцина к бутылке, но вся его поступь барина-эгоиста. Так, в романе имеется выразительная сцена, в которой Ельцин, Кравчук и Шушкевич перед подписанием договора идут в баню.

Вводя в политический контекст исторические вкрапления, Иванов и расширяет, и облагораживает общественную злобу дня, и вносит в неё новые краски.

Так, Иванов скептически замечает, что одна из побудительных причин отказаться от Союза со стороны Ельцина была чисто меркантильной. По мысли автора, Ельцин завидовал Горбачёву, человеку, всё ещё влиятельному, и не мог простить ему служебных унижений. Ельцин обрисован в романе человеком настолько же бездеятельным, насколько мстительным и хитрым.

Иванов в романе обнаруживает себя как мастер повествовательной детали. Например, сцена непосредственного подписания договора содержит мотив комической путаницы: заедает печатную машинку, у людей после бани возникают затруднения с канцелярской формулировкой договора, который все трое торопятся подписать. («Подписано так с плеч долой»). И вот эта канцелярская спешка и неразбериха контрастно указывает на трагизм происходящего.

От исторической встречи 3-х исторических людей протягиваются в романе смысловые нити к эпохе Ельцина в целом.

Автор пишет о том, что Ельцин был истеричным самодуром, успев за время своего пребывания у власти сменить 8 правительств и расстрелять Белый Дом. Попутно в романе содержится мысль о том, что очередной широкий жест Ельцина – скоропалительное рассекречивание архивов КГБ – был политически ложным шагом. Иванов обнаруживает способность иллюстрировать свои мысли колоритными эпизодами (или историческими анекдотами).

Так, в романе рассказывается о некоей даме, которая взахлёб негодует по поводу недоступности своих родственных архивов. Тогда сотрудник КГБ поступил очень просто: он привёл даму к себе в кабинет и показал ей документы, свидетельствующие об участии её отца в крупных сталинских расстрелах. И дама была вынуждена умерить свою опасную настойчивость, своё нездоровое любопытство.

Иванов связывает Советский Союз с классической обтекаемостью, спутницей подлинного величия, а в перестройке усматривает пустую суету. Создавая негативный политический портрет Горбачёва, Иванов пишет (Вып. 1, С. 7): «[...] чёртом из табакерки выпрыгнула суетливая и говорливая, под стать Горбачёву перестройка. Расшумелась, разлаялась, заставила всех бежать, выпучив глаза. А куда и зачем - так никто и не понял. На кой ляд спешили? Кто гнал из тёплого и обихоженного дома? Выбежали вот на окраину кукурузного поля - голодные, злые, с ошейниками на детях...».

Едва ли имидж суетного Горбачёва в полной мере соответствует исторической реальности тех лет. Как раз Горбачёв был не выскочкой, а консерватором. Когда Союз распадался под влиянием чернобыльской катастрофы и других объективных факторов, Горбачёв продолжал ратовать за «социалистический выбор», обнаруживая даже некое политическое донкихотство и нежелание считаться с велениями времени. В отличие от Ельцина Горбачёв призывал вернуться к «ленинским нормам» (терминология того времени). И собственно горбачёвская программа постепенных экономических реформ в социогенетическом смысле возрождала ленинский НЭП. Горбачёв был консерватором в политике, однако кризис в экономике побуждал его к либеральным реформам в области рынка. Иное дело, что они приводили не к тем последствиям, которых желал бы сам Горбачёв. Его реальный политический облик, словами самого Иванова, сказанными по другому поводу, был «ох, не плоским».

Автор порой несколько тенденциозен и тогда, когда он создаёт литературной портрет Ельцина. Иванов пишет (Вып. 2. С. 65):

«Самая лютая ненависть живёт в сердцах в сердцах сыновей и внуков тех, кто по каким-то причинам оказался недоволен советской властью. Воистину мы - те, у кого в детстве сидели на коленях, чьи песни и сказки слушали. А «Матросская тишина» для депутатов... Это что-то новенькое со времён Сталина, когда человека могли посадить, невзирая на прежние заслуги, должности и звания. Впрочем, ГКЧП в 91-м тоже своё отсидел. Ельцин здесь последователен. Начинал-то свою политическую биографию с того, что проявил инициативу и приказал взорвать в Свердловске дом Ипатьевых - последнее убежище царской семьи. Или это у него в крови - взрывать, ломать и сажать?».

Иванов психологически проницателен: если Горбачёв сохранил некоторые черты советского интеллигента, существа ранимого, то Ельцин, который, казалось бы, шёл путём либерализации жизни страны, подчас был по-мужицки нахрапистым. Однако размашистая поступь Ельцина подчас располагала его и к неожиданным проявлениям великодушия. С членами бывшего ГКЧП Ельцин обошёлся неожиданно миролюбиво и вскоре после задержания они были отпущены. Серьёзной расправы не последовало.

Меж тем Иванов, не жалея чёрных красок, создаёт политический портрет всей политической команды Ельцина. Он пишет (Вып. 1. С. 58):

«Для придачи респектабельности и демократичности на службу штучно призывались и те, кто рьяно критиковал Советскую власть и вместе с правозащитниками мог вывести новую российскую элиту по проторенной дорожке Запада.

Но даже и они ещё не закрывали бутербродную начинку современной власти. Той требовались большие, нигде ещё не учтённые, так называемые региональные и банкетные деньги. Постепенно в Белом Доме, а потом в самом Кремле стали мелькать вчерашние «цеховики» - люди настолько предприимчивые, насколько и освобождённые от угрызений совести. Эти брали всё, до чего дотягивались руки, и пока остальные думали, насколько это законно или честно, вешали таблички со своими именами на заводы, фабрики, учебные заведения, нефтяные и газовые месторождения, целые отрасли производства. Проплатить нужное количество депутатских голосов и подогнать законы под уже сделанное труда не составляло».

И далее автор продолжает:

«Этот слоёный, абсолютно несъедобный пирог модно обозначили новым демократическим правительством России, попутно присвоив себе дату её нового летоисчисления в ранге независимости - 12 июня 1991 года. И занялись тем, чем занимается каждый второй чиновник любого правительства - собой и своими проблемами».

В самом деле, то, что описывает Николай Иванов, далеко не беспрецедентно. Существует полулегендарное свидетельство, что, когда Карамзина спросили о положении дел в России, тот ответил односложно: «Воруют». Даже если этот речевой жест приписывается Карамзину молвой, едва ли он не подтверждается фактами истории – например, немыслимой роскошью, которой окружали себя екатерининские чиновники. И едва ли гоголевские чиновники, большие охотники до взяток, явились вне какой-либо исторической почвы.

Если же «быть ближе к современности», говорить о поздних советских и постсоветских временах, то известная ситуация повторяется с завидным постоянством. Чем, например, Брежнев, у которого были многочисленные дачи и охотничьи угодья хуже ельцинских чиновников, о которых с пишет Николай Иванов? Напротив, кремлёвские пайки, которыми при Советах пользовались высокопоставленные люди, при Ельцине всё-таки были отменены, а занятия хотя бы малым бизнесом были всё-таки легализованы и доступны не только членам правительства.

Впрочем, осторожные исторические коррекции, которые позволяет себе рецензент, в свою очередь не претендуют на некую непререкаемость и главное – ни в коей мере не умаляют художественной ценности романа.

Но вернёмся к его главному герою. Как у Тургенева (например, в романе «Накануне») гражданские качества Буерашина как бы проиллюстрированы его эротическим поведением. В сфере Амура, в мире любви Буерашин не лицемерен, но самоотвержен и даже альтруистичен.

В романе описаны женские судьбы, которые символически связаны с судьбами страны в 90-ые. Иванов пунктирно и в то же время узнаваемо следует патриотической мифологии Блока, сказавшего:

О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!

Главный герой Иванова, который оберегает современную Русь (в своём – и едва ли единственно возможном – понимании), одновременно позиционирует себя как рыцарь, который защищает Даму сердца. Недаром Русь – она...

Например, одна из героинь романа – Ира – ждёт ребёнка от шведского предпринимателя Карла Оберга. В символическом поле романа тенденция Оберга как бы захватить Иру есть одновременно его стремление распространить на Россию чуждое ей западное влияние.

Другая женщина в романе – Вера – страдает от посягательств со стороны некоего лукавого предпринимателя. И он символизирует в романе западную ментальность, западную прагматику.

Роман Иванова содержит множество различных, но взаимосвязанных сюжетных линий. Многие из них носят любовно-авантюрный характер и в то же время таят за собой некий почти религиозный пласт. Одна из бесчисленных сюжетных линий романа – это борьба за Веру, которую ведут меж собой Егор Буерашин и Борис Сергованцев, упомянутый выше хитрый делец. Если прибегать к параллелям из классики, то Сергованцев – это своего рода постсоветский Швабрин. Показательно, что в «Капитанской дочке» Пушкина Швабрин выведен не просто подлецом, но и человеком, причастным к европейским ценностям. Недаром он явился из Петербурга – европейского полиса...

Работая против Сергованцева, Буерашин не всегда соответствует букве закона, но остаётся этически чистым по существу – как самоотверженный защитник девичьей чести, рыцарь и герой. Тут-то и появляется на повествовательной сцене лейтенант милиции с говорящей фамилией Околелов (в описанный автором период жизни страны милиция ещё не была переименована обратно в полицию). Демонстрируя мастерство литературного парадокса, Иванов – в лице Околелова – виртуозно показывает человека, который внешне прав, а внутренне не прав. Околелов правомочен чисто юридически, но им движет желание сделать карьеру, тогда как Буерашин остаётся рыцарем без страха и упрёка, хотя и не всегда непререкаемо следует букве закона.

Как и положено, по Буерашину, герою-патриоту и красавцу мужчине, вздыхают все девушки. Одна из них – Оля. Однако от неё Буерашин (в силу ряда сложных причин) великодушно отказывается, хоть и с болью.

В романе имеется почти душераздирающий эпизод: Егор договаривается с Олей вечером посидеть в кафе и поесть креветок, но эта встреча не состоялась. Возможность флирта в европейском кафе – это часть обстановки 90-ых, а отнюдь не обстановки советского времени, куда Николай Иванов предлагает нам всем вернуться. Да и сам имидж главного героя, красавца-мужчины, у Иванова несколько европеизирован едва ли не в противоречии с авторским замыслом. Для советского разведчика Буерашин, при всём своём героизме, местами слишком фриволен и склонен к самостоятельности мышления, чуждой советскому коллективизму. Ранее упоминался Джеймс Бонд – этот, казалось бы, полный антипод Буерашина.

Подобно своему контрастному двойнику, Егор Буерашин как никто другой переживает превратности судьбы и опасные приключения. Из них Егор выносит горький опыт, горькое знание: «Демократия в России, как и в любой другой стране мира, началась с получения милицией дубинок – «демократизаторов»» (Вып. 2. С. 38).

К сказанному Ивановым остаётся добавить: демократия и либерализм слова по своей этимологии противоположные. Демократия происходит от народа или, по-гречески, демоса. Она предполагает уравниловку: подчинение индивидуальности требованиям массы. Либеральность являет собою кальку с французского (liberté) и этимологически означает свободу, которая может приходить в противоречие с требованиями большинства. Коллективная норма может не совпадать с индивидуальными запросами человека.

Этимологическое противоречие, которое несёт в себе демократия, воздействует и на приведенный выше писательский тезис Николая Иванова. Если, в самом деле, ельцинская демократия была по сути своей авторитарной, то и советский период, когда слово «народ» было официально популярным, предполагал всю ту же резиновую дубинку и всё те же наручники (пусть даже в несколько ином физическом эквиваленте). Чем же тогда советский период, который идеализирует Иванов, существенно лучше демократии ельцинского типа?

Читатель вправе как соглашаться, так и не соглашаться с автором – но трудно, даже невозможно, оспаривать художественную ценность романа Николая Иванова «Реки помнят свои берега».

Поразительно ещё одно: в своём романе, написанном в 2000-ом году, Иванов предвосхитил нынешнюю психоидеологию славянского единства, которую мы видим в действии. Писательская прозорливость Николая Иванова потрясает даже независимо от того, разделяет ли тот или иной читатель воссозданную автором славянскую психоидеологию.

Роман Николая Иванова «Реки помнят свои берега» – значительное эпохальное произведение, опубликованное к юбилейной вехе – к 95-летию «Романа-газеты».

Геронимус Василий

https://pechorin.net/raz/294

«Мы рождены для вдохновенья...». Жить не корысти ради... (о журналах «Роман-газета» № 23-24, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

«Мы рождены для вдохновенья...». Жить не корысти ради...

(о журналах «Роман-газета» № 23-24, 2021)

«Роман-газета» – периодическое издание, ориентированное на то, чтобы придать современной литературе подобающий ей социальный статус и социальный престиж. Художественно убедительный охват проблем, которыми живёт Россия сегодня, – вот принцип и критерий, которым руководствуется редколлегия, формируя тот или иной выпуск «Романа-газеты».

В 23-ьем выпуске «Романа-газеты» за нынешний год развёрнуты три различные и взаимосвязанные темы: религия – семья – государство. Означенные темы контрастно дополняет и по-новому воспроизводит тема частного бытия, которая присутствует в 24-ом выпуске «Романа-газеты» за нынешний год.

Основные публикации 23-24-ого выпусков «Романа-газеты» за этот год: Александр Попов «Храм на Богоне», непридуманная повесть, Александр Куприянов «Автандил», повесть, Екатерина Рощина «Розовый дым», рассказы.

23-ий выпуск «Романа-газеты» за нынешний год открывается непридуманной повестью Александра Попова «Храм на Богоне». Сюжетно и тематически повесть Попова родственна рассказу Шукшина «Крепкий мужик», где описано как в атеистические времена в деревне сносят церковь. Однако если Шукшин создаёт собственно художественное произведение, то Попов работает в документально-художественном ключе. Действие повести Александра Попова разворачивается в хрущёвский период.

Повесть Попова содержит колоритный диалог отца героя-повествователя с недобрым гостем. Тот явился агитировать за снос храма, тогда как его собеседник, будучи в принципе вынужден идти на компромиссы с советской властью для сохранения семьи, в глубине души противится сносу церкви и пытается выгадать время и найти социальные рычаги для того, чтобы воспротивиться хрущёвскому гонению на Церковь. (Речь идёт, разумеется, не только о храмовой архитектуре, но и о мистическом единстве верующих).

В своей жёсткой аргументации недобрый гость, явившийся в дом, где герой-повествователь обитает со своими родителями, славословит Хрущёва, фактически усматривая в его деятельности едва ли не закваску европейского гуманизма и поносит Сталина, считая его чуть ли ни черносотенцем. Причём солдафонство Сталина его противник связывает с религией, упоминая о том, что Сталин, в прошлом выпускник семинарии, был лоялен к Церкви в период Отечественной войны, ибо понимал, что без помощи Божьей фашистов не победить.

Сторонник Хрущёва злобствует и исторгает из себя политические сарказмы (С. 6):

«– Усатый в войну начал заигрывать с Церковью, заелозил, когда немцы на оккупированных территориях стали приходы открывать, подло заявил, чтобы не потерять влияния в народе, – помрачнел гость, втираясь силой и скрючивая жгутом полотенце. – Впрочем, его всегда тянуло к имперскости, на реакцию, к черносотенцам. Мечтал сделать Москву мировым центром православия. Если бы в пятьдесят третьем не убрался, кончилось бы венчанием на царство, что-то сродни объявлению себя красным императором... под знаменем союза серпа, молота и православного креста».

В филиппиках Сталину, которые произносит герой повести, угадывается тонкая аллюзия на современных коммунистов, которые наследуя советские традиции, не слишком-то поддерживают или вообще не поддерживают атеизм, который ныне утратил популярность.

Разумеется, деяния Сталина (как бы их ни оценивать) не могут быть универсальным мерилом того, что такое православие, ибо Сталин, пусть и объявленный вождём народа, есть единичный человек, который не может отождествиться со вселенской Церковью. Шагистика Сталина – не есть некое обязательное свойство православия. В исходном православии есть милосердие, а не только дисциплина.

Однако этот логически естественный контраргумент, который в принципе напрашивается против горячего хрущёвского агитатора, как бы теряется и в его интонационно-мимическом напоре, и в его свойстве апеллировать к конкретной исторической ситуации, где общественный психоз подчас как бы захлёстывает здравый смысл.

В повести убедительно показано как устный оппонент агитатора, его знакомый, цепляется за соломинку, чтобы как-то уменьшить или отодвинуть беду, которая надвигается на деревню. Например, в соответствии с логикой советского времени тайный противник сноса церкви неуклюже пытается объяснить, что храм – это памятник старины, охранять который призывают советские законы. Однако же сам оппонент хрущёвского агитатора понимает практическое бессилие своих доводов.

Собеседник борца за памятники старины тут же разъясняет, что государство намерено сохранять старинную церковную архитектуру в Кижах, где находится туристический центр, а в глухом селе церковь нецелесообразна даже как исторический памятник.

Бедняга пытается объяснить, что материал, из которого построена церковь, сверхпрочный; так стоит ли браться его разрушать? Однако агитатор и здесь легко разбивает доводы своего оппонента, воинствующий атеист утверждает, что крепкими должны быть дома для народа, а не церкви, где народ обманывают.

И, однако, диалог двух по-разному мыслящих людей построен так, что читатель в состоянии догадываться: правда не на стороне того, кто силён сиюминутными доводами. Реплики хрущёвского агитатора являются не изображающими, а изображаемыми, в результате чего сторонник сноса церкви выглядит как человек скорее одержимый (чтобы не сказать бесноватый), нежели достигший истины. И напротив, доводы за сохранение церкви, при своей внешней слабости, выглядят внутренне убедительно.

Социальная острота изображаемой ситуации заключается в том, что советский агитатор в тексте выступает как знакомый или даже друг тайного противника сноса церкви, но в подтексте этот мнимый друг несёт тайно верующему человеку вполне ощутимую опасность. Может на него донести.

У Попова внутренне неправ тот, кто внешне прост и уверен в себе, и внутренне прав тот, кто нерешителен и уклончив в диалоге.

Написанный в лицах и красках диалог двух героев повести стоит несколько особняком на фоне повести как целого. Работая не столько с текстом, сколько с подтекстом, в воспроизведении диалога Александр Попов проявляет себя как художник, тогда как повесть в целом выдержана скорее в документальном ключе.

Она являет собой свод реально-исторических сведений о Покровской церкви в советский период. Как известно, при Советах свирепствовал и официально насаждался атеизм. Однако, документальная сторона повести свидетельствует далеко не только о том, что самоочевидно. Не столько художественными средствами, сколько путём апелляции к историческим фактам автор опровергает советского агитатора, который полемически приписывает Сталину религиозность. Документы и факты в повести свидетельствуют, что гонения на Церковь активно шли при Сталине, и лишь Великая Отечественная война побудила вождя народов немножко задуматься о Боге. Более того, Хрущёв, выходец из сталинской гвардии, скорее продолжал, нежели оспаривал своего предшественника (при всей, казалось бы, интенсивности масштабности оттепели).

В повести остроумно показано, как именно на разных стадиях существования советской власти, её представители изощрённо противились попыткам верующих сельчан сохранить церковь. Моральный подкоп под неё начался с 30-ых годов (задолго до Хрущёва). Как мы знаем, этот период совпал с периодом особо ожесточённых сталинских репрессий. Однако верующие сельчане, люди, которые безумны во Христе, вопреки любым житейским соображениям принялись отстаивать церковь. Вера в Бога для них оставалась несоизмеримо больше боязни угодить в сталинскую мясорубку – пострадать в этом временном мире.

Ответная линия государства оставалась лукавой и просто беспринципной. Верующим формально юридически не отказывали в сохранении церкви, поскольку в советские времена религия всё же не была официально под запретом. Однако, как показано в повести на примере множества исторических документов, советская власть изощрённо изводила, буквально брала на измор верующих бесконечно долгой бюрократической волокитой. Более того, в своём упорстве, явно достойном лучшего применения, советская власть была готова скорее даже нарушить свои собственные законы, нежели пойти навстречу верующим.

В повести Попова упоминается письмо с прошением верующих сохранить храм (С. 19):

«Итак, судя по письму, разрешение на открытие Покровской церкви было получено после обращения к «всероссийскому старосте» М.И. Калинину где-то в августе – начале сентября 1943 года».

Далее в повести цветисто описывается, как советская власть в нарушение своих собственных законов, по меньшей мере, медлила с положительным решением вопроса. Поразительно, но факт! Уже дав официальное разрешение сохранить церковь, советская власть оставляет верующих в неопределённости.

Противоборство группы верующих и государства со временем закончилось трагически. Церковь снесли. В повести имеются душераздирающие – и натуралистически написанные – сцены поэтапного уничтожения церкви.

В повести также имеются литературные портреты людей, готовых на мученическую кончину во имя сохранения храма на селе. Однако эти портреты не всегда религиозно убедительны. Благочестивым сельчанам приписана скорее добропорядочность и пунктуальность, нежели сердечное горение и дух любви. Так, в повести описывается коллекция икон, которая имеется у одного из верующих сельчан. Казалось бы, перед нами неопровержимое свидетельство веры, но де факто на страницах повести является скорее религиозно упорядоченный быт, религиозно оформленный деревенский интерьер, нежели зов человеческого сердца ко Христу. Множество икон мыслимо и в музее... Художественно изображать по-настоящему верующих людей чрезвычайно трудно, чтоб не сказать – вообще невозможно.

Тем не менее, в повести имеется сложный, многогранный и религиозно глубокий портрет деревенского священника. Деревенский батюшка, прошедший ужасы сталинизма, испытанный временем, подчас дрябл и маломощен. В соответствии с атеистическими временами его дразнят в деревне: «Поп, толоконный лоб!». Реакция священника в высшем смысле неожиданна (С. 26):

«Старый священник только смеялся, часто снимая перчатку серой овечьей шерсти, широко крестил нас голой рукой, с нарочитой басовитостью, словно подыгрывая нам, возвышал голос: «Храни вас Господь, мои резвые шалунишки! Пусть чаще и дольше поет в вас душа! С Богом, милые детки, с Богом»».

Перед читателем является не только благодушие или флегма батюшки, но религиозно выстраданная глубина христианского прощения. В то же время как бы соглашаясь с деревенскими хулиганами, священник оставляет за собой возможность их немножко и пристыдить.

Что и говорить! В русской классической литературе встречаются шаржированные портреты священников. Склонностью литературно окарикатурить священника литературно грешил, например, Тургенев в романе «Новь». Автор современной повести, Попов, изображая священника, также использует некоторые сатирические краски, но использует их для того, чтобы, в конечном счёте, опровергнуть предвзятое отношение к священникам в среде интеллигентных мирян.

Финал повести знаменателен. Автор показывает, что усилия атеистов, направленные против Церкви, с течением лет лопаются как мыльные пузыри, а Церковь продолжает стоять века. Атеистическая пропаганда, которая иным казалась непреложной всего несколько десятилетий назад, отживает свой недолгий век, тогда как православная Церковь лишь укрепляется вследствие гонений и продолжает стоять.

Повесть Александра Куприянова «Автандил» написана по следам (и отчасти просто по мотивам) известной повести Саши Соколова «Школа для дураков». (Повесть Куприянова опубликована в том же, 23-ьем выпуске «Романа-газеты» за этот год). Как и Соколов, Куприянов изображает некое приятно странное место, где проходит безмятежное детство главного героя и где имеется своё – также приятно странное – учебное учреждение. Однако если у Соколова, по крайней мере, в общих чертах сохраняется обстановка средней полосы России (с пригородными электричками и почтальоном на велосипеде), то Куприянов обрисовывает экзотические уголки России – например, Ненецкий автономный округ, большей частью расположенный в Заполярье. Если Соколов литературно остраняет среднерусский ландшафт, то Куприянов идёт другим путём. Он словно напоминает читателю, что Россия, некогда уменьшившись в своих необъятных размерах, до сих пор сохраняет узнаваемые черты многонационального государства. По отношению к центру, например, к Москве её сказочные и неправдоподобные уголки несут в себе нечто экзотическое, почти инопланетное – и в результате, хрестоматийные представления о России, находящиеся на грани патриотических штампов, как бы утрачивают актуальность. В центре внимания писателя не «берёза», «рябина» и «куст ракиты над рекой», а иная, по-своему инопланетная, но всё-таки узнаваемая Россия.

Экзотика, к которой прибегает Александр Куприянов едва ли не в противовес приятной странности Соколова, ознаменована также неким смысловым сдвигом в авторском мире Соколова. Если Соколов, литературный ученик эмигранта Набокова, заявляет о себе как литературный эстет, то Куприянов в традиционном русле классической русской литературы ставит непростые нравственные вопросы.

К ним относятся, например, вопросы гармонии семьи, вопросы взаимоотношений родителей и детей. Складывая свою повесть как колоритную заполярную фантасмагорию, куда включаются и некоторые вполне московские фрагменты, Куприянов за весёлым роением жизни угадывает скрытый трагизм. Автор повести показывает, что ребёнок, который биологически рождён в мир, со временем может оказаться морально абортированным. Он подчас недополучает внимания родителей и остаётся трагически неприкаянным, а значит, и незащищённым в этом страшном и безумном мире.

С редким художественным остроумием Александр Куприянов показывает, что для того, чтобы ввергнуть ребёнка в опасное состояние аутизма, родителям вовсе не обязательно быть людьми активно злонамеренными или быть сознательными дето-ненавистниками. Вовсе нет. Если родители просто занимаются своими делами, решают свои проблемы и создают свой мир, куда ребёнок не вписывается (и где он попросту мешает), мало-помалу создаётся почва для катастрофы.

В повести остроумно показан флирт матери главного героя с неким Автандилом, героем, как бы давшим название повести. Автандил изящен, изобретателен, остроумен, а сверх того – немного дерзок и немного легкомыслен во фривольном отношении. Однако именно поэтому Автандил, увы, привлекает мать мальчика, тогда как муж героини оказывается не вполне состоятелен на любовном фронте. Автор убедительно показывает, что в принципе положительные качества человека, они же, казалось бы, гаранты успеха в любовной игре, де факто, напротив, только мешают обладателю замечательных качеств блистать на скользком поприще Амура. Так, отец мальчика и любовный соперник хитроумного Автандила энциклопедически образован и наделён едва ли не всезнанием. Однако, во-первых, роль мужа в качестве ходячей энциклопедии, которая всё время всем всё разъясняет, едва ли в полной мере прельщает жену несносного всезнайки. Во-вторых, многое знание несколько незадачливого героя отчасти мешает и ему самому, ибо в бескрайнем море фактов теряются сущности... И то, что в принципе могло бы способствовать любовному успеху героя, идёт ему едва ли не в ущерб, срабатывает едва ли не против него.

Нет, жена физически не изменяет мужу, но тонко по-женски симпатизирует другому человеку – вышеупомянутому Автандилу. Дело не идёт дальше сравнительно безобидной фривольной игры. И мальчик, случайно узнавший о некоторых проказах матери, не мстит за собственного отца, не обижается за отца (который утомляет и мальчика), но не без основания чувствует себя немножко лишним в череде взрослых интриг. Взрослым ребёнок в свою очередь немножко мешает как нежелательный свидетель их взрослых интриг.

В результате ребёнок начинает себя чувствовать одиноким и неприкаянным в мире. Даже девочка, с которой мальчик находится во взаимоотношениях романтической дружбы, поневоле побуждает мальчика чувствовать себя отчуждённым ото всех, включая девочку. Девочка, как и родители мальчика, отнюдь не злонамеренна. Однако с ней у мальчика возникает тот невольный конфликт интересов, который напоминает ребёнку о сложном и деструктивном мире взрослых.

Символом бескорыстной дружбы, на которую оказывается неспособной даже прекрасная в своём роде девочка, а не только хитроумные родители мальчика для мальчика становится любимая собака. Мальчик с собакой фактически противостоит остальному миру.

Выживает ли ребёнок физически под навязчивой опекой взрослых и под сенью цветущей девочки, выживает ли ребёнок морально в пугающем калейдоскопе явлений – обо всём этом можно узнать, прочитав повесть.

Противоречие внутренней свободы и поведенческих рамок, навязанных ребёнку родителями (которые хотят, чтобы им не мешали заниматься их сомнительными делами), в повести Куприянова остроумно уподобляется противоречиям в жизни государства, где есть место как свободе, так и необходимости – но не всегда есть место их примирению. В Заполярье, где происходит действие повести, среди взрослых активно обсуждаются нынешние борения нынешних государственников и современной оппозиции.

Весьма колоритно показаны политические споры отца мальчика с учительницей, носящей говорящее имя Стали́на (напоминаем, мальчик, он же главный герой повести сызмальства отдан в заполярное учебное учреждение).

Оба оппонента в любопытном споре уклоняются от полемических крайностей. Так, в ответ на упрёк в сталинизме носительница пресловутого говорящего имени разъясняет, что она вовсе не сталинистка. Более того, её ближайшие родственники были репрессированы при Сталине, и она хорошо знает почём фунт лиха. А Стали́ной она стала просто потому, что родилась в одну из дат, как-то связанных с деятельностью Сталина – однако ни учительница, ни её родители сталинистами не является.

Оппонент Стали́ны – он же отец главного героя – в свою очередь избегает крайних суждений и отводит от себя упрёк в некоем политическом фрондёрстве. Знания этого человека настолько непомерны, что они заведомо ставят под вопрос простую схему, где есть либералы и почвенники с их нехитрой поляризацией.

Полемика нынешних либералов и почвенников в повести Куприянова описана с умудрённым юмором.

Прообразом государственности, которая строится не в мире утверждений, а в мире вопросов, в повести становится Римская цивилизация, о которой бесконечно много знает отец изображённого в повести мальчика. В частности, будучи увлечён компьютерными играми, мальчик, параллельно руководствуясь идеями и интересами отца, виртуально воспроизводит фантасмагорию Рима...

При всём художественном остроумии уподобления семьи государству в повести Куприянова не до конца выстроена многофигурная композиция, которая сюжетно логична, но безотносительна к трагедии изображаемого в повести мальчика. Так, например, директор учебного учреждения своим появлением на повествовательной сцене едва ли проясняет, что происходит с мальчиком. Например, преподавательница, Стали́на, показана в повести более колоритно и точно, более смыслоразличительно, нежели директор учебного учреждения с очередным экзотическим именем и гротескными чертами. Также в повести фигурирует героиня, именуемая Богемой и вхожая в круг родителей мальчика. Между тем, мальчик ещё маленький, не очень точно себе представляет, что такое богема – и если в центре повести остаётся мальчик, не совсем понятно, зачем на страницах повести появляется внеположная ему Богема (из мира взрослых).

Кроме того, комический дар автора, его почти гоголевский смех не всегда увязан с трагическими событиями повести, она как бы делится надвое.

Однако, во-первых, повествовательная эклектика может быть сознательным авторским приёмом, служащим к обрисовке безумного мира, а во-вторых, смешное у Куприянова всё же оттеняет трагический смысл произведения.

Повести Александра Попова «Храм на Богоне» и Александра Куприянова «Автандил» опубликованы в 23-ьем выпуске «Роман-газеты» за нынешний год. В 24-ом выпуске того же издания опубликованы рассказы Екатерины Рощиной, объединённые общим названием «Розовый дым».

Рассказы Рощиной написаны в узнаваемо чеховской тональности. Следуя авторской манере Чехова работать «сером по серому», Рощина нередко изображает осень жизни – состояние души человека, которому соответствует томность и бледность.

Не случайно в прозе Рощиной и буквально нередко фигурирует август, за которым следует осень. Своего рода элегические символы прошлого в прозе Рощиной — это яблоки, плоды августа, или поздние цветы, которые подчас доживают до зимы. Достаточно бегло упомянуть рассказы «Антоновка», «Золотые шары», «Цветы запоздалые», «А снег идёт – как когда-то давно...».

В рассказе «Антоновка» сюжетно угадывается чеховская коллизия. Главный герой однажды познал неземное блаженство с женщиной под яблонями, на которых произрастает сорт антоновка – вот откуда название рассказа. Едва ли будет натянута литературная ассоциация яблок с неким земным Эдемом.

Фрагментарно приобщившись к чему-то поистине великому, герой испытывает трагедию, он переживает едва ли не всецелое моральное опустошение. Героиня рассказа Рощиной подобно чеховской Мисюсь, героине чеховского «Дома с мезонином», бесследно исчезает из жизни героя. (Действие многих рассказов Екатерины Рощиной, как и многих произведений Чехова, происходит на даче – там-то, в казалось бы, идиллической обстановке подчас являются человеческие трагедии).

В рассказе Рощиной «О’ кей, Марина», также написанном на чеховский лад, говорится о родине и чужбине. Героиня рассказа устойчиво связывает с чужбиной, куда уезжает её дочь, начиная новую жизнь, европейское благополучие. Ему отчётливо противостоят яблоки в саду героини – плоды августа и предвестники осени. Подобно вишнёвому саду Чехова (в одноимённой пьесе) яблоки у Рощиной являются патриотическим символом. Ему противостоит несколько двусмысленный мотив импортного сыра, сопровождающий приезд в Россию дочери героини с семьёй. Автор упоминает зятя героини, оставшейся в России, где царит нескончаемая осень (С. 14):

«Борис привёз подарки: вонючий, но очень вкусный сыр с плесенью, теплую вязанную кофту Танечка передала. Внуки Гриша и Оля нарисовали смешной рисунок».

Вонючий, но вкусный, внутренне чужой, но внешне благополучный – так героиня рассказа воспринимает заокеанский мир.

Используя чеховские мотивы и чеховские приёмы, например, заменяя чеховский вишнёвый сад яблоневым садом на современной даче, Рощина не дублирует классика. В отличие от Чехова она показывает людей, которые находясь среди повседневной серости, совершают яркие прорывы в иное (если позволить себе некоторую игру слов, у Чехова скорее порывы, чем прорывы – достаточно вспомнить чеховского «Ионыча», рассказ, который кончается ничем). Рощина, напротив, не избегает ярких повествовательных красок. Они являются всполохами на сером и рутинном фоне. Так, и непосредственно цветовая гамма писательницы содержит яркие краски. В рассказе «Золотые шары» читаем (С. 21):

«Лара любила эти золотые шары. У них была своя стойкость, выдержка, своеобразный минимализм – ведь никто не видел этих цветов другого цвета кроме как ярко-жёлтого».

В поздних цветах у Рощиной присутствует та соотносительность блеска и увядания, которая сохраняется и в сюжете рассказа. Она описывает то, как муж отвратительно поступил с собственной женой – не просто ушёл к другой, но предал жену как раз тогда, когда она особо нуждалась в помощи и защите. Однако вопреки пословице «На чужом несчастье счастья не построишь» герой рассказа счастлив в новом браке, в котором рождается здоровый полноценный ребёнок, заведомо невиновный в шашнях и подлостях своего родителя.

Правда, новообразованную счастливую пару всё же настигает катастрофа, однако, она не является прямым следствием эротического поведения героя рассказа, к тому же пострадал он, успев насладиться счастьем.

И в конце концов брошенная жена внутренне примиряется со своим обидчиком и обретает внутреннюю гармонию – её олицетворением является тихий блеск золотых шаров.

Говоря о мировосприятии своих героев, Рощина подчас расцвечивает даже суровую русскую зиму. В рассказе «А снег идёт – как когда-то давно...» читаем (С. 41):

«Тогда она поклялась любить всю жизнь Юру. И еще впервые увидела, сквозь слёзы, что снег на самом деле – не белый. Он голубой и розовый, а под кустами – нежно-сиреневый».

В рассказах Рощиной присутствует мотив сладостного элегического прошлого. В рассказах «О’кей, Марина», «Антоновка» его олицетворяют яблоки, в рассказе «А снег идёт...» его олицетворяют таинственные зимние узоры и светящийся снег.

Элегический нерв присутствует и в рассказе «Мишаня», где колоритный старик вспоминает свою полную событий жизнь, находясь в тихом глухом санатории. И ему есть что вспомнить... Элегическое начало угадывается также в рассказе Рощиной «Пряничный домик под красной черепицей».

Яркие явления в серой действительности у Екатерины Рощиной мотивированы не только оптически, но и художественно концептуально. Так, в рассказе «Перелетные ангелы» помощники Бога, ангелы, описаны не в качестве хранителей некоей застывшей непререкаемой истины, а в качестве существ эмоциональных, способных поддаться сиюминутному настроению и даже совершить ошибку, в чём-то поторопиться. Таков, разумеется, весёлый художественный апокриф, а не церковный канон.

Если даже ангелы у Рощиной наделены своей волей, то тем более переиграть, перекроить и переиначить судьбу у Рощиной подчас готов человек. Причём его нежелание поддаваться силам смерти подчас носит некий системный характер. В рассказе «Розовый дым», давшем название всему прозаическому циклу Екатерины Рощиной, читаем (С. 36):

«Розовый дым, розовый дым, начало новой весны, новой жизни, символ того, что ничего окончательного и бесповоротного в природе нет – ни промозглой осени, ни долгой холодной зимы. Но и весенняя радость тоже имеет свой конец, она перейдёт в летнюю жару, потом будет сентябрьское изобилие, потом всё заснет до весеннего сокодвижения».

Писательница видит мир как чередование интенсивных и неинтенсивных фаз.

Рассказы Екатерины Рощиной по существу строятся как мини-романы, ибо в отличие от рассказов в привычном нам жанровом смысле они охватывают всю биографию изображаемого центрального героя (а не какой-либо её эпизод). Многие герои Рощиной или вспоминают далёкое прошлое, прибывая в состоянии глубокой старости, или, напротив, как бы режиссируют собственное будущее, находясь в молодом возрасте. Понятно, что присущая писательнице особая картина времени исключает ту психологическую прорисовку характеров, которая знакома нам по реалистической прозе Толстого или Чехова. Заимствуя у Чехова осенние краски, Рощина уходит от чеховского психологизма в область неких притчеобразных историй, где важны, быть может, не столько переживания героя, сколько центральные события его биографии. Вспоминается известная максима экзистенциалиста Сартра: «Человек есть то, что он из себя делает и как творит себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков, не что иное, как собственную жизнь».

Разумеется, там, где существует особая поэтика поступка, есть место и человеческой само-режиссуре. В рассказе «Солнечное масло холодного отжима» читаем о склонности человека заранее планировать собственное будущее на много шагов вперёд (С. 19):

«Чем больше подробностей, тем лучше. Ведь равнодушная, но в целом доброжелательная Вселенная регулярно откликаются на просьбы человеческие, надо только успеть послать нужный запрос...».

Если речь идёт не менее как о Вселенной, вспоминаются ангелы Рощиной из рассказа «Перелётные ангелы» – идеальные существа, наделённые креативными свойствами. В рассказе «Солнечное масло...» героиня едва ли не нафантазировала себе жениха. Правда, не всё получилось в точности так, как она задумывала, но оказалось в общем приемлемым. Ведь таинственный Абсолют знает наши внутренние запросы подчас глубже, чем мы сами их знаем.

Противоборство, которое человек ведёт с внешними обстоятельствами в поисках счастья или творческого подъёма, присутствует также в рассказах Рощиной «Сантехник Кусто», «Когда дождь становится воздухом» (о принесении жизни в жертву искусству), «Лайка, хорошая моя», «Зигзаг». В рассказе «Зигзаг» имеется отчётливая сюжетная реминисценция из «Лёгкого дыхания» Бунина. Завязку рассказа составляет головокружительная влюблённость молодого человека в девушку. Он обретает взаимность, играют роскошную свадьбу, и казалось бы, счастье так близко... Однако, неожиданно всё идёт «не так». В ответственный момент (уже после свадьбы) выясняется, что героиня подобно Оле Мещерской из рассказа Бунина не девушка.

Герой рассказа едва ли не в отчаянье, у него всё рушится – однако со временем он гармонизирует свою жизнь – как ему это удаётся, можно узнать, прочитав рассказ.

Екатерина Рощина склонна к ярким и парадоксальным художественным решениям, которые реализуются на житейски нейтральном фоне. Герои Рощиной ведут себя подчас не так, как от них ожидают.

Так, в рассказе «Оранжевые мандарины на сером фоне», где снова задана контрастная соотносительность яркости и бледности, описано, как героиня влюбилась в художника, который был внешне неказист и не очень умел ухаживать. Однако сердечно он был убедительнее другого претендента на руку героини. Этот другой был светским львом, но действовал поверхностно и по стандарту.

Однако в дальнейшем первый из героев, уже заполучив в жёны упомянутую героиню рассказа, обращается с ней цинично, эгоистически и равнодушно. И героиня вынуждена удалится от завзятого эгоиста, хотя продолжает его любить. Рощина блистательно показывает через, казалось бы, второстепенные бытовые детали повествования то, как он поостыл к ней. И героиня в какой-то степени смиряется с неизбежным.

Мы могли бы ожидать морали, но Рощина способна удивить читателя косвенным указанием на то, что он и она всё-таки друг другу не подходят, и ничьей явной вины здесь нет. В рассказе, однако имеется одна нестыковка: всё же не совсем понятно, как человек, непритворно любивший, вдруг разочаровался – что способствовало его охлаждению к жене, из рассказа не очень ясно.

Некоторых мотиваций настроения персонажа не хватает и в рассказе «Белые кеды», где главная героиня встречает неземную любовь. Однако к едва ли приятной неожиданности героини выясняется, что предмет её обожания женат и от курортной скуки «крутит» множество романов – и другим также поёт в уши про неземную любовь.

В довершение всех бед героини обманувший её персонаж погибает в результате несчастного случая. Прямо на похоронах выясняется, что количество женщин, которые при жизни окружали провозвестника высоких чувств, доходит до курьёза. Число воздыхательниц внушительно.

Смерть курортного донжуана – это уже некоторый сюжетный перебор, поскольку уход героя с повествовательной сцены нейтрализует чувства, которые он способен пробудить в женщине. Речь идёт, разумеется, не о том, что она в состоянии злорадствовать в виду смерти обманщика, это было бы плоско. Однако, если героиня понимает, что счастье с человеком ненадёжным для неё заведомо невозможно, не сосем понятно, почему она в состоянии пожалеть о смерти того, кто всё равно бы со временем ушёл из её жизни. Смерть донжуана как бы обнуляет трагедию героини – ушло то, что и так было иллюзорно...

Однако в рассказе «Белые кеды» жизненно убедительно показано то, как героиня, жестоко обманутая, доверяется первому встречному – герою-повествователю, который тоже находится на курорте. Внешне немотивированный ход поведения героини в данном случае как раз внутренне обусловлен тем, что случайно встреченный ею молодой человек по отношению к её жизни нейтрален и значит, не способен использовать её откровенность во зло.

Наряду с несколько парадоксальными и зигзагообразными сюжетными построениями Рощина создаёт ряд несколько парадоксальных литературных портретов. Так, в рассказе «Истринские ведьмы» описана женщина, которая ведёт себя творчески непредсказуемо. Рощина, которая является одновременно героиней рассказа, по-своему комментирует обаятельные чудачества своей знакомой. Рощина пишет (С. 24):

«И вдруг я понимаю: нет никакой женской дружбы. Всегда есть одна лишь зависть, ревность и подлость, припорошенные блестящим ворохом лживых комплиментов и наигранной заботы».

Учитывая, что героини рассказа всё-таки подруги, едва ли данную сентенцию следует понимать буквально. Она свидетельствует лишь о творческом соперничестве подруг, о природно-эстетической самодостаточности каждой из них. Однако эта самодостаточность по-своему объединяет героинь рассказа.

Цветистым женским фантазиям посвящён также рассказ «Банановая змейка».

Другой рассказ Рощиной «Кукушонок» вновь содержит несколько парадоксальный литературный портрет. Один из персонажей рассказа уголовник, который втирается в доверие к мирным гражданам для того, чтобы у них пожить. Более того, искусный манипулятор неожиданно влюбляет в себя одну из героинь рассказа. Авторский комментарий в свою очередь является несколько неожиданным. Он заключается в том, что притворно делая хорошие дела, уголовник лишь отчасти исправляется, а влюблённая в него особа всё равно испытывает светлые чувства, и может быть по-своему благодарна уголовнику, который их пробудил.

В прозе Екатерины Рощиной прослеживается мысль о том, что любовь внутренне свята, даже если она вызвана уголовником или и вовсе незаконна.

Попутно Рощина пишет о героине рассказа и её чувствах к криминальному субъекту (С. 11):

«И, кажется, я поняла. Она была просто-напросто влюблена. Не как мать, а как женщина. У красивых и наглых мужиков всегда есть над женщинами какая-то необъяснимая власть – даже если эта женщина уже не юна, не хороша собой».

О власти красоты говорится и в другом рассказе Рощиной «Город Мелекесс». Героиня рассказа вспоминает (С. 44):

«– У меня мамка-то красивая была. Вот ее и папка боялся и слушался, и другие мужики все – тоже. Красивых всегда боятся и слушаются».

В рассказе «Инка, бурный поток» напротив, говорится о некрасивой героине, которая, однако, по-своему интересна и по-своему уникальна вопреки отсутствию ярко позитивных анатомических качеств. Писательница склонна к парадоксальности.

Рассказу «Инка, бурный поток» параллелен рассказ «Монгольский карлик», где изображается чудаковатая героиня, чуть ли не деревенская дурочка. Однако она удивляет всех, неожиданно восходя на гребень успеха и горделиво разъезжая на форде.

«Роман-газета» периодическое издание, в котором художественно ставятся вопросы кардинальные как для страны в целом, так и для её граждан. Издание свободно от наивного отождествления всего русского и всего православного. Как мы знаем, православие пришло на Русь из Византии и не было неким порождением славянства с его языческой мифологией. Однако православная закваска есть то, что придаёт смысл и положительную динамику истории России, – свидетельствует «Роман-газета».

В контекстуальном соседстве с Церковью в смысловой структуре «Романа-газеты» находятся семья и государство. Их идеальное устроение по логике «Романа-газеты» не средневековый «Домострой», а выработанный опытом Просвещения разумный баланс свободы и необходимости, чувства и долга.

На глобальном фоне абсолютно ценен и интересен частный человек – с его противоречиями, с его подчас закидонами, с его способностью к непредсказуемым поступкам. И превратности в поведении человека заслуживают положительного внимания, ибо они никак не отменяют главного: человек исходно – образ Божий. Вот о чём неустанно свидетельствует «Роман-газета».

Геронимус Василий

https://pechorin.net/raz/277

Кто же – настоящий «Царь горы», или «сбрасывающая сила» истории великой страны (о журналах «Роман-газета» №№ 21-22, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

Кто же – настоящий «Царь горы», или «сбрасывающая сила» истории великой страны

(о журналах «Роман-газета» №№ 21-22, 2021)

В № 21 «Роман-газеты» за 2021 год опубликованы рассказы и повести Анатолия Байбородина «Озёрное чудо» (1983-2005), «Братчина» (2014), «Не родит сокола сова» и «Песня журавлиная моя...» (1977, 2016), объединённые в цикл.

Анатолий Байбородин (р. 1950) – известный русский прозаик, публицист, педагог. Родился в Забайкальском селе, окончил факультет филологии и журналистики Иркутского государственного университета, где позднее преподавал. Автор учебного курса и пособия «Русская народная этика», исследователь русской этики и эстетики.

Автор рассказов и повестей о деревне, статей о народной культуре.

А. Байбородин дебютировал в литературе в 1979 году рассказом «Двое на озере». Предисловие к публикации в газете «Литературная Россия» написал Валентин Распутин. Книги Байбородина выходили в Иркутске и Москве, автор множества публикаций в периодике и сборниках.

Главный редактор журнала «Сибирь». Живёт в Иркутске.

Над произведениями, представленными в цикле под названием «Песня журавлиная моя...», автор работал в течение многих лет. Все они опубликованы в книге А. Байбородина «Деревенский бунт» (М., «Вече», 2017).

Рассказ «Озёрное чудо» – воспоминания школьного отрочества автора, наполненные описаниями природы и переживаниями героя. Он – необычный подросток, например, будучи крупным и сильным, он боится драки. Пишет стихи и много читает. И сам удивляется, с чего бы это: родители безграмотные, в доме и книг-то нет. Но книги есть у учительницы литературы Серафимы Ивановны. Автор пишет об этом так:

«...на беду и горе, ещё и влюбился в молоденькую, не по-деревенски опрятную, ласковую литераторшу. Иногда даже гадал: не по этой ли причине я и к литературе приохотился, стал книжным пареньком, книгочеем?..».

Герой – не обычный парень ещё и потому, что зимнее деревенское озеро для него – гораздо больше, чем место для игр или для подростковых драк. Неведомая сила влечёт его смотреть на лёд, думать о силе, заключённой под ним. С трудом переключается он от этих переживаний, возвращается в реальность:

«Кружилась угарная голова, и чары ещё не выветрились на озёрном ветру, и я с тревогой силился припомнить, что же привиделось в упокое прозрачно-зелёной воды? ... что наплыло к расширенно замершим, то ли видящим, то ли невидящим глазам?..».

Придётся герою и подраться на льду озера – и за литературу, и за Серафиму Ивановну, Симу... А чудо озёрное – это «голос» озера: несколько раз в году вода подо льдом, набирая силу и кое-где вскрывая ледяной панцирь, начинает издавать звуки – раздаётся «озёрный звон»...

Далее в подборке следует рассказ «Братчина» – остро патриотическое послание автора. Братчина – это вид пирования на Руси, совершаемый в складчину, на котором решались важные вопросы общины. Из 80-х годов прошлого века устами студентов-историков, парней разной национальности, собравшихся в Иркутском ВУЗе, Байбородин излагает свои «прогнозы о судьбе России», а затем – через оценку одного из повзрослевших героев, ставшего профессором-преподавателем – иллюстрирует то, что произошло с Россией в дальнейшем: в 90-е и «на исходе века»... В рассказе сделана попытка прояснить многие «тёмные» моменты новейшей истории России и бывшего СССР...

Герой третьего произведения А. Байбородина, повести «Не родит сокола сова» – смотритель продуктовых складов Георгий Силыч Рыжаков. Ему за пятьдесят, но полным именем называют его редко. Чаще кличут Гошей Хуцаном. Хуцан – это племенной баран. Ясно, что Гоша, выпивоха и бабник, у односельчан не в почёте. Дело происходит в середине XX века в забайкальском селе, где соединились вера и «воинствующее безбожие», человеческая низость и благородство человека в трудных жизненных условиях.

А ещё выведен в повести отец Гоши по имени Сила, охотник.

«Сила Рыжаков, что, по словам бабушки Маланьи, с ума сдурел: на беду своей пахотной родовы, в начале двадцатого века напрочь отбился от земли и недолгую жизнь то таежничал, кормился с ружья, то в Забайкалье, на золотых Ципиканских приисках, искал, чего не терял, гонялся за фартом как угорелый, да так, горемычный, без житного куса и путней семьи и загинул».

Отбился Сила не только от «пахотной родовы», но и от «веры Христовой». В повести рассказывается, как в конце XIX века «беспоповские» староверы-скрытники, тайно живущие в забайкальской тайге, изгнали поселенца Силу.

Обоих героев, каждого в своё время, мир не принимает, отвергает. Сын на свой лад, но повторяет судьбу отца-изгоя.

Язык произведения под стать истории – ярок, колоритен и своеобразен, нередко нуждается в авторском пояснении.

Повесть «Песня журавлиная моя...» – путь героев к вере и к истинному пониманию предназначения брака. Если по церковному Канону и правилу, если во Христе.

В 80-е годы Клавдия Полоротова, девушка с высшим образованием, выучившаяся на библиотекаря, была отправлена в таёжное село, работать по специальности. Выйдя замуж за простого работящего мужика, плотника Саню Щеглова, романтичная и образованная героиня поначалу тосковала и мечтала о лучшей доле. Увлеклась местным учителем. Романа не вышло: учитель вскоре уехал в город. Но мечты Клавдии продолжали бередить душу: однажды она совсем уж было собралась на пароме куда-то от мужа – то ли к учителю, то ли ещё куда. Опечаленный муж Саня пришёл её проводить.

Воспоминания Клавдии о прожитых с мужем пяти годах возвращают её обратно, тем же паромом. А муж Саня всё так же сидит на берегу, ждёт.

В юности Клавдия – комсомолка и отличница – знать не знала о церковном обряде и величии Храма. Другие были времена. Но посчастливилось ей однажды в Москве случайно присутствовать на обряде венчания. И – запал обряд в душу. И пронесла Клавдия через долгие годы мечту – обвенчаться со своим суженым.

И вот уже они – Клавдия и Саня – воссоединились, когда причалил паром. И вот родилось у них пятеро детей-погодков.

И ещё прошли годы, настали трудные, мятежные 90-е. Клава, человек деревенских корней, из библиотекарши превратилась в крестьянку – научилась сельскому труду и хозяйству. Саня-плотник, поучаствовав в строительстве деревенского Храма, стал в нём прислужником.

Пришли герои и к своему венчанию. Чрезвычайно подробно и назидательно, с цитатами из Священного писания, описывается обряд.

Повесть писалась на протяжении многих лет, начиная с 1977 года. Возможно, «Песня журавлиная моя...» задумывалась, как вполне уместное в определённый момент нашей истории художественное «пособие» о смысле и Таинстве, об истинном понимании Христианской жизни и православного брака...

«Роман-газета» № 22, 2021. Александр Кердан, роман «Царь горы».

Автор романа Александр Кердан (р. 1957) – известный русский поэт и прозаик, сопредседатель и секретарь правления Союза писателей России, координатор Ассоциации писателей Урала. Автор 70 книг, в том числе множества сборников стихов и нескольких романов.

Лауреат Большой литературной премии России (2010) и ряда других премий.

А. Кердан – профессиональный военный, полковник. Живёт в Екатеринбурге.

Роман «Царь горы» был написан в 2019-2020 годы и впервые опубликован в 2020 году, в Екатеринбурге и Москве.

События романа разворачиваются в недавнем 2017 году, а также в нелинейном повествовании рассказывается о подростковых годах героев, их юности и взрослении. Действие происходит в Челябинске, а также – в нескольких других городах и местечках бывшего СССР, куда героя заносит служба военполита. Рассказ ведётся от имени Виктора Борисова, сына скромного прапорщика. Этот герой примечателен только тем, что он – хороший человек.

В шестом классе у Борисова появился друг – Николай Царедворцев, сын металлурга, Героя труда, внук известного в прошлом шахтёра.

Почти с самого начала и на протяжении долгих лет отношения двух героев – это дружба-соперничество, дружба – расхождение во взглядах, дружба – непримиримость.

У Царедворцева изначально гораздо больше возможностей, от которых он и не отказывается. В какой-то момент он будет рассуждать о своей выгодной женитьбе на дочери генерала-политработника так:

«Живу, потому что хочу чего-то в жизни добиться! Ты же видишь, что своими талантами высоко не взлетишь, хоть семь пядей у тебя во лбу, хоть все семьдесят! Да, брак у меня по расчёту!».

Поначалу Царедворцев предлагает от щедрот своим блатом воспользоваться и другу, но Виктор решает идти своим путём. Оканчивает училище в Кургане, служит политработником.

В трагический момент судьбы – погибла маленькая дочь, жена на грани сумасшествия отправлена к её родителям – Борисов по своей воле отправляется в Афганистан, где ему открывается страшная правда о той войне.

Намного раньше, ещё в школьные годы, правду о Великой Отечественной приоткрывает Борисову дед Николая Царедворцева, ветеран войны.

Задействована в романе и Чеченская «операция». Подполковнику Борисову довелось провести в Чечне очень трудный год, побывать в зиндане (местной тюрьме). В результате этого герой получил посттравматическое стрессовое расстройство. В ночных кошмарах Борисова Чечня смешивалась с Афганом...

Герой романа Виктор Борисов делает военно-политическую карьеру, не с первой попытки строит личную жизнь, долгое время остаётся верен старой дружбе с Царедворцевым. И всерьёз занимается творчеством – пишет стихи, примыкает к обществу военных литераторов.

На протяжении нескольких лет Борисов переживает трудный роман с замужней женщиной Майей. В момент расставания он понимает:

«... это она была нужна ему, как Жар-птица, как муза, а он для неё был забавой, влюблённым по уши восторженным дурачком, который тешил её женское самолюбие и служил острой приправой к сытой и пресной жизни».

В 90-е годы Борисов работал в редакции екатеринбургской газеты «Красный воин», где главным редактором служил Царедворцев. В «Красном воине» Борисов познакомился со своей будущей женой Ингой. А вот отношения с Царедворцевым у Борисова в этот период серьёзно испортились.

После того, как Борисова окончательно «попёрли из армии» (попал под сокращение-«оптимизацию» в редакции «Красного воина»), ему удалось устроиться в литературный журнал «Рассвет», редактором отдела публицистики. Здесь герой работает и в 2017 году, когда разворачиваются основные события романа.

Дела в журнале идут неплохо, а вот с женой Ингой непонятным образом разладилось. Борисов встревожен. От прямого разговора жена уклоняется, в её телефоне он обнаруживает переписку, которая не может не насторожить. Финал будет неожиданным...

Роман «Царь горы» написан А. Керданом на автобиографическом материале. Это произведение хорошо читается, увлекает. Подкупает художественная правдивость повествования, живой и доступный язык.

Роман заставляет и задуматься – о выборе героев в конкретных жизненных ситуациях, а также – о более глобальных вещах и вопросах. О том, что на самом деле произошло в девяностые, как развивалась новейшая история в последующее годы, когда на смену СССР пришла новая жизнь в новой стране. Автор даёт свою оценку драматическим событиям, предлагает свою версию причин распада Союза.

Многие знают, что Царь горы – это мальчишеская игра. Её задача – не дать забраться на «гору» сопернику или даже сбросить его оттуда, чтобы самому забраться на вожделенную вершину. В правилах подразумевается, что каждый играет только за себя. Судьба соперников волновать участников не должна.

Заглавный образ не раз возникает на страницах романа. В конце же Виктор Борисов вспоминает и думает вот о чём:

«Ему вдруг явственно привиделся знакомый челябинский двор, где они с Царедворцевым снова мальчишки, строят снежную горку... И тут во двор врываются взрослые пацаны и пытаются разрушить её... И они, с Колькой, встав спиной к спине, держат оборону...

Теперь, спустя десятилетия, уже не дворовая шпана, а само Время пытается столкнуть их с общей горы, именуемой судьбой поколения, и чёрная бездна у ног вот-вот разверзнется и поглотит каждого из них, и не за кого им больше держаться, кроме как друг за друга...».

Думается, что среди героев произведений Байбородина и Кердана нет царя горы. Скорее, своеобразным царём горы, «сбрасывающей силой» выступает трудная, порой безжалостная история великой страны XX и начала XXI века, с которой неразрывно связана судьба главных героев.

Великанова Юлия

Родилась в Москве в 1977 году. Окончила ВГИК (экономический факультет), ВЛК (семинар поэзии) и Курсы литературного мастерства (проза) при Литинституте им. А.М. Горького. Поэт, редактор, публицист. Член Московской городской организации Союза писателей России. Автор сборника стихотворений «Луне растущей нелегко...» (2016). Соавтор сборника стихов «Сердце к сердцу. Букет трилистников» (с А. Спиридоновой и В. Цылёвым) (2018). Организатор литературно-музыкальных вечеров. Участница поэтической группы «Тихие лирики начала НЕтихого века» и поэтического дуэта «ВерБа».

https://pechorin.net/raz/260

instagram

Теперь мы в Инстаграмм друзья!

https://www.instagram.com/romangazeta1927/

Литературная газета (№46.17.11.2021)

Мистика возвращения

Салтыков-Щедрин: правдивая биография Роман-газета. – 2021. – № 20.

Сборник воспоминаний, писем, биографических материалов о М.Е. Салтыкове-Щедрине дарит читателю уникальную возможность рассмотреть – в значительных или малоизвестных деталях – литературный портрет одного из самых горько-остроумных, цитируемых и популярных русских классиков.

Этим номером старейший российский литературный журнал (в будущем году изданию исполнится 95 лет) «Роман-газета» продолжил серию публикаций, посвящённых большим именам отечественной литературы. Можно вспомнить вышедшие в разные годы сборники о Льве Толстом, Чехове, Куприне, Тютчеве, Цветаевой, публикацию полной версии романа Булгакова «Белая гвардия», воспоминания Анны Сниткиной-Достоевской. Очередной «именной номер» подтверждает слова, которыми открывался один из таких выпусков: «мистика возвращения». Удивительный и непреложный закон жизни рукописей, не подверженных забвению, – мистический закон возвращения книг, писем и портретов великих мастеров.

Для читателя ценно следование фактам, которые раскрывают судьбу писателя наиболее полно, чтобы увидеть его портрет без ретуши. Один из первых биографов великого сатирика К.К. Арсеньев писал: «Ничего не скрашивая и не скрывая, он ничего не извращает – и впечатление получается тем более сильное, чем живее чувствуется близость к истине».

Составитель и автор сборника – поэт и эссеист Татьяна Пискарёва следовала именно такому принципу, объединив биографии и письма Салтыкова-Щедрина, критику и воспоминания. Дополняющие друг друга первоисточники – это размышления тех, кто знал писателя, слышал его живой голос, был его современником: Константин Арсеньев, Павел Анненков, Лонгин Пантелеев, Семён Герцо-Виноградский, Николай Успенский, Софья Ковалевская… Особый интерес вызывают яркие фрагменты писем Салтыкова-Щедрина, а также воспоминания его сына Константина.

Издание действительно можно назвать правдивой, связанной только фактами уникальной биографией уникального человека. Почти всё – о судьбе писателя, страдающего, искреннего и всё время сомневающегося – а нужен ли, полезен ли он России? Одновременно это – обобщённый портрет эпохи, близких ему по духу мастеров слова. По-прежнему актуальны слова Салтыкова-Щедрина о многотрудном, до отчаяния, служении литературе – удивительно много в истории его жизни повторяющегося в наших современных реалиях.

«Не умею я сближаться», – писал великий сатирик Н.А. Некрасову. Однако биография писателя, который мог так любить и понимать Россию и так беспощадно рассказывать о ней, по-прежнему невероятно поучительна и интересна. Ибо, говоря словами Михаила Булгакова, Салтыков-Щедрин – это перворазрядный художник.

Елена Васильева

Теги: Мистика возвращения , Елена Васильева , Салтыков-Щедрин: правдивая биография. Роман-газета. – 2021. – № 20

Роман-эпопея Зои Прокопьевой: путь к читателю «своим чередом» (о журналах «Роман-газета» № 17-18, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

Роман-эпопея Зои Прокопьевой: путь к читателю «своим чередом»

(о журналах «Роман-газета» № 17-18, 2021)

Зоя Егоровна Прокопьева (р. 1936) – российский художник и прозаик, живущий в Челябинске. Окончила ВЛК при Литинституте им. Горького в 1975 году. Член Союза писателей России.

В литературном творчестве Зои Прокопьевой выделяют роман-эпопею «Своим чередом». Первый вариант романа писательница создала в 1977 году. Вплоть до 1982 году текст произведения несколько раз переделывался, в том числе и по требованию редакторов – из соображений цензуры.

Несколько столичных издательств роман к публикации не приняли, отказались его печатать и толстые литературные журналы.

Роман Зои Прокопьевой «Своим чередом» впервые был издан в Челябинске в 1986 году и на пороге перестройки прошёл незамеченным.

Затем он был переиздан в 2008 году (тиражом 1000 экз.) и снова в Челябинске. Переизданию содействовал Валентин Сорокин – поэт и педагог, многолетний руководитель ВЛК Литинститута им. Горького, земляк Прокопьевой, с которой они когда-то вместе работали на Челябинском металлургическом комбинате и посещали ЛИТО «Металлург».

Незадолго до этого, в 2006 году главный редактор литературного журнала «Молоко» Лидия Сычёва напомнила читателям о произведении Прокопьевой и о его значимости для русской литературы, материал назывался «Забытый шедевр» (http://moloko.ruspole.info/node/1595).

О романе Прокопьевой критики писали и прежде. Рецензии патриотической направленности выходили и в журнале «Москва», и в газете «Российский писатель», позже – в «Литературной России» и в интернет-изданиях.

В 2010 год роман Зои Прокопьевой «Своим чередом» был удостоен премии им. П. Бажова, с формулировкой «За представление жизнестойкости русского народа».

Перед нами – эпическое полотно о жизни в СССР в конце 30-х и в 40-е годы ХХ века. Речь идёт о коллективизации и индустриализации страны – двух главных исторических процессах той эпохи. Сюда же относятся также фигурирующие в романе Прокопьевой чудовищные массовые репрессии, начавшиеся в 1937 году и продолжавшиеся вплоть до начала Великой отечественной войны. Повествование затронет и страшные военные годы. В романе рассказывается об эвакуации заводов на Урал, о том, как в годы войны на заводе работали подростки, о судьбах беспризорных детей...

Сказово-поэтическая манера повествования, всё-таки преобладающая в романе Прокопьевой и близкая к традиции Бажова, многое допускает и многое объясняет.

Историческая реальность страны тех лет такова, что во многие вещи просто невозможно поверить. Ну как так: триста с лишним человек – мужчин, женщин, детей и стариков – высадить из поезда в глухом таёжном лесу, где до ближайшей станции 50 вёрст и... забыть прислать этим людям обещанный состав с провизией, одеждой и инструментом? Их собственные вещи были украдены из багажного вагона ещё в пути; чудом сохранился лишь розовый куст.

Розовый куст, то вянущий, то расцветающий вновь и который не только сопровождает изгнанников на их пути, но и указывает им направление и выбирает лучшее место, – да разве бывает такой? Это и вовсе уже сказка. Или библейский мотив.

Итак, чудеса в этом повествовании случаются.

Фантазёр и мечтатель, хранитель волшебного розового куста Иван Востриков всё никак не может решить, куда ему (выбор тот ещё!) – в колхоз или на лесоповал:

«И тут все увидели, что Иван Востриков вначале важно, по-журавлиному, заходил из стороны в сторону, потом, словно намереваясь взлететь, забегал-забегал от толпы «Красного пахаря» к толпе Бедяева, потом вдруг на глазах у всех располовинился – и исчез...».

И никто никак на это не реагирует. Ни автор, ни персонажи... Однако продолжение следует скоро:

«Не прошли и километра, как за поворотом вдруг увидели в липком тумане над придорожными кустами ольховника, в какой-то странно трепещущей туче, бледно-алое зарево. Зарево двигалось. Кто-то ахнул, кто-то перекрестился, думая, что все на земле смешалось и весь мир летит в тартарары, если даже солнце заблудилось и нечаянно взошло с юга. Но тут на дорогу вышагнул из туманных кустов Иван Востриков с тощей котомкой за плечами и холстяным мешком в руках. Из мешка высоко над счастливой головой Вострикова яро полыхал куст розы с тяжелыми каплями росы на лепестках цветов и листьях...».

Главный герой романа, Нил Краюхин, добр, благороден, справедлив. Это цельный человек с крепкими народными корнями, стойкий и мужественный. Он – талантливый организатор, большой труженик. Нил проходит большой путь – от помощника кузнеца, землекопа и строителя до руководителя крупного производства.

Он умеет организовать людей, попавших в беду и тем самым помочь им выжить в чрезвычайной ситуации. И поэтому может выжить, «спастись» сам, может выстоять, пройдя через все мытарства и испытания, через все потери и страдание.

С «явления народу» Ивана Вострикова и куста начинается долгий путь мытарств героев.

Сначала – тайга. Люди – делать нечего – под руководством Нила Краюхина, назначенного старшим, налаживают быт, валят лес, начинают отстраиваться. И тут начальство вспоминает о них. И теперь бросает поселенцев на строительство металлургического комбината – нужно рыть гигантский котлован.

И – снова чистое поле, и только лопаты. А ещё шахматы и балалайки, – «самое необходимое»... И снова «краюхинцы» выстоят.

Герой романа помогает выжить и выстоять – и не одному человеку в конкретной чрезвычайной ситуации, и не трёмстам людям в одном уголке бескрайней тайги, но – выжить всему русскому народу, сберечь себя и своих детей во всех чудовищных испытаниях середины XX века.

Нил Краюхин – это и живой человек, и образ. Лидия Сычёва характеризует его как «образ власти от Бога, власти духовной и человеческой».

В масштабном романе прослеживается судьба множества персонажей. В селе Истошном, в завязке романа встречают нас полуженщина-полувиденье Дарья, кузнец Калина, чудак-мечтатель Иван Востриков, любвеобильный богатырь Клим Ивин, запоминающиеся женские образы...

У романа – свой язык, живой и самобытный. Прослеживается соединение стилей: здесь и вышеупомянутая сказовость, и былинность, и при этом – значительная доля производственного романа и перекличка с прозой «деревенщиков». Налицо и многие признаки «хрестоматийного романа», «энциклопедии русской жизни» определённого периода нашей истории. Перед нами – и реалистический роман, и притча. Автор смел и отважен в соединении, казалось бы, несоединимого, и это очень своеобычно и ярко.

«Своим чередом» Зои Прокопьевой – большая книга, во всех смыслах. Большая книга о, казалось бы, теперь уже широко известном. Столько в своё время было написано и о раскулачивании, и об индустриализации, а уж о войне – и подавно!.. И всё-таки автору романа «Своим чередом» удалось сказать по-своему, сказать своё...

В последние годы роман Зои Прокопьевой «Своим чередом» переиздаётся, тираж издательства «Вече» 2019 года раскуплен.

Самобытное и талантливое произведение Зои Прокопьевой, первая редакция которого создана более 40 лет назад, продолжает свой путь к широкому читателю – благодаря публикации в двух номерах «Роман-газеты».

Литераторам, желающим профессионально заниматься писательством, советуют сосредоточиться на создании романов. Речь не об масштабе и глубине повествования, речь – об объёме текста. Предполагается серьёзный, масштабный труд, который под силу только тем, кто не может не написать.

Подчас нам и прочитать объёмный роман трудно. Нет времени, суета, большой соблазн ознакомиться с кратким содержанием, пролистать книжку и этим ограничиться. Но есть ощущение, что «Своим чередом» – из тех романов, где кратким содержанием и перелистыванием ограничиться обидно. На это достойное чтение хорошо бы найти время.

Великанова Юлия

https://pechorin.net/raz/226

В поисках правды и справедливости

Оргкомитет ежегодной Литературной премии «СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ — ЗА ПРАВДУ» продолжает прием заявок на участие в конкурсе на соискание Премии.

Премия создана по инициативе Председателя Партии СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ — ЗА ПРАВДУ, Руководителя фракции «СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ- ЗА ПРАВДУ» в Государственной Думе ФС РФ Сергея Михайловича Миронова в 2015 году учреждена с целью поиска и поощрения молодых, талантливых авторов литературных произведений, способных внести существенный вклад в художественную культуру России, создающих произведения патриотической направленности, привлечения к ним читательского и общественного внимания. Председатель Жюри Премии — С.М. Миронов, Председатель Оргкомитета — Руководитель аппарата фракции «СПРАВЕДЛИВАЯ РОССИЯ — ЗА ПРАВДУ» Руслан Владимирович Татаринов. Соучредитель Премии — старейший литературный журнал «Роман-газета». Девиз Премии – "В поисках правды и справедливости".

Номинации:

"Молодая проза России" (романы, повести, рассказы);

"Молодая поэзия России" (поэмы, стихотворения);

"Молодая публицистика России" (очерки, статьи);

"Одно стихотворение" (автор представляет свое стихотворение в видеоформате, хронометраж – до 4 мин.). Номинация объявлена в 2021 году.

Условия участие:

Возраст участников: до 40 лет.
Заявка и все материалы принимаются Оргкомитетом с учетом условий пандемии — по электронной почте srkonkurs@yandex.ru
Материалы (текстовые) просим присылать в формате word, чтобы Оргкомитету было удобнее составлять тома с материалами для чтения членами Жюри.
Видеоматериалы просим присылать по возможности в горизонтальном формате, желательно разрешение 1920 Х 1080. Формат файла MP4.

Награждение:

Наградной комплект победителей Премии состоит из диплома, памятного подарка и денежной премии.

В Жюри Премии — Председатели творческих союзов, издательств, главные редакторы журналов и газет, деканы профильных факультетов вузов, в том числе МГУ им. М.В. Ломоносова, известные писатели, поэты, режиссеры.

Положение о Премии и бланк Заявки высылаем прикрепленным файлом.

Официальная страница проекта: https://spravedlivo.ru/6666716

С уважением,

Оргкомитет ежегодной Литературной премии СР и журнала «Роман-газета»

Тел.: 8(495) 787-85-15
Моб. 8-926-188-92-72 (Наталья Тугаринова).

Неисповедимые пути (о журналах «Роман-газета» № 15-16, 2021)

Журнал художественной литературы «Роман-газета» издается в Москве с 1927 года. Выходит 24 раза в месяц. Тираж 1650 экз. Все значительные произведения отечественной литературы печатались и печатаются в журнале. В 1927-1930 годах в нем публиковались произведения Горького «Детство», «Дело Артамоновых», «Мои университеты», «В людях». Гуманистическая традиция русской литературы была представлена в журнале сборником рассказов Антона Чехова, повестью Льва Толстого «Казаки». Печатались в «Роман-газете» и советские писатели «старшего» поколения: А. Серафимович, А. Новиков-Прибой. Новая советская литература была представлена такими именами и произведениями, как: М. Шолохов «Донские рассказы», первые книги «Тихого Дона»; А. Фадеев «Последний из удэге»; Д. Фурманов «Чапаев», «Мятеж». В сборнике журнала «Поэзия революции» публиковались стихи Владимира Маяковского, Сергея Есенина, Валерия Брюсова, Бориса Пастернака, Алексея Суркова, Михаила Исаковского. Не менее ярким был список опубликованных в «Роман-газете» зарубежных авторов: Этель Лилиан Войнич «Овод», Бруно Травен «Корабль смерти», Эрих Мария Ремарк «На Западном фронте без перемен», Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

Редакция:

Обзор номера:

Неисповедимые пути

(о журналах «Роман-газета» № 15-16, 2021)

Пятнадцатый в этом году номер «Роман-газеты» целиком занимает роман Владимира Муссалитина «Ave Maria», шестнадцатый же выпуск состоит из двух произведений – повести Анны Козыревой «Ищите и обрящете...» и ее же меленькой повести «Звездочка-сестричка». Оба крупных текста («Ave Maria» и «Ищите и обрящете...») объединены темой человеческой судьбы, религиозного поиска, пути вообще. Скудные в своей событийности они с помощью ретроспективной композиции раскрывают прошлое героев и проливают свет на их чувства и действия в настоящем.

Главный герой романа Владимира Муссалитина «Ave Maria» носит подчеркнуто непримечательную фамилию Михайлов. Михайлов – проводник в эпоху брежневского застоя. Он работает журналистом, женат на известной артистке и знаком с множеством реальных исторических личностей. В тексте романа (иногда в виде фамилий, а иногда как полноценные персонажи) появляются Григорьянц, Аджубей, Глазунов и даже Брежнев, с которым Михайлов пьет коньяк.

У Михайлова проблемы в браке, но куда больше он обеспокоен смертельной болезнью матери. Когда Михайлов узнает о страшном диагнозе, на второй план отходят и бурная столичная жизнь, и внезапный побег жены, и репрессии. Политический и социальный фон романа не менее мрачен, чем состояние героя – старого товарища обвиняют в измене родине, хирург требует квартиру в обмен на лечение матери.

В конце концов страшные жизненные обстоятельства приводят Михайлова, подобно многим героям русской классики, к дороге. И эта русская дорога становится для него предвестником перемен и возможного счастья…

Роман Владимира Муссалитина полон излишних лирических отступлений и подробностей о коллегах, знакомых и вовсе случайных людях:

«Интересно: сохранилась ли та деревня Чемоданово или давно нет на карте. Признали неперспективной, как делается это вокруг да около. И крест на этой деревне поставили, как, впрочем, и на тех, кто остался в этом самом Чемоданове век свой доживать. Те, кто помоложе и побойчее, наверняка сами свою судьбу выстроили, ни на кого не надеясь, да и можно ли надеяться на ту же брехливую бабёнку, хоть и числится она в академиках (напрягала память, с большим трудом вспоминая, и всё-таки вспомнила! — Заславская)».

Большая часть текста буксует в бесконечных уточнениях и деталях. Впрочем, эта неспешность и многословность скорее к лицу роману «Ave Maria», так автор полнее раскрывает личность и жизненную драму своего героя и близких ему людей.

Героя повести Анны Козыревой «Ищите и обрящете» мы впервые встречаем у моря. Какая-то странность, иррациональность есть в его действиях – то он зачем-то кидает паспорт в костер, то молча наблюдает, как из воды достают утопленника. Героя зовут Алехин Виктор Николаевич, он военный на пенсии, а еще, кажется, серьезно болен. На море Алехин встречает дельфинов, русалок, ведьм и людей из своего прошлого, встреча с которыми даже более неожиданная, чем соприкосновение с мистикой.

Алехин ищет смысл жить и бороться. И спасает его идея Бога. Алехин заглядывает в церковь, разговаривает с молодым священником, стоит на отпевании, видит под водой изумительный алтарь – и все это переворачивает его систему координат. Во время поездки на море герой находит свое «воскресение» и в конце восклицает: «– Господи!.. я – живой... живой... Господи! Верую!.. верую... помоги... помоги моему неверию...». Но не последнюю роль в его пробуждении играет и безмерная любовь жены…

Маленькая повесть «Звездочка-сестричка» – это история, увиденная глазами мальчика Вени. Однажды в грозу Веня замечает, что деревенская дурочка Лида ведет себя странно – она ползет на четвереньках по земле, словно животное. Но маме и бабушке Вени все понятно без лишних объяснений – Лида рождает, и они помогают ей с родами и новорожденной малышкой.

Лиде, правда, ребенок неинтересен – она живет в своем своеобразном мире, и вскоре и вовсе исчезает. Девочка остается на попечение мамы и бабушки героя. Но рождение в грозу – это своеобразный предвестник будущей беды. Малышке не суждено было прожить долго. В успокоение Вене бабушка говорит:

«Небо – терем Божий... Звездочки на ём – огоньки Божии... Оно ить как быват: народится где на земле младенчик, – в небушке тем же разом звездочка новая вспыхнет. То в теремочке Божием ново оконце вырубили, и смотрит в то оконце андел-хранитель. Кажинному человеку от Господа Бога свой андел-хранитель приставлен...»

Повесть «Звездочка-сестричка» противопоставляет частную скоротечную жизнь вечному бытию – все мы уходим, но в то же время мы существуем всегда. И потому в контексте повести смерть маленькой девочки не кажется трагедией, ее жизнь – лишь яркая вспышка божественной искры. Эти смыслы роднят повесть «Звездочка-сестричка» с разобранными выше произведениями – все они построены на религиозных представлениях о предопределенности жизни и бессмертии души.

Войская Алла

Родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького. Пишет прозу и литературную критику. Публиковалась в журналах «Юность», «Кольцо А», «Нижний Новгород», «Формаслов», «Лиterraтура», а также в газете «Литературная Россия». Лауреатка премии «Русское слово» (2017), финалистка премий «Литблог» (2019) и «БЛОГ-ПОСТ» (2020).

https://pechorin.net/raz/209

Мужской коллаж и попытка русского Вербера (о журналах «Роман-газета» № 13-14, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

Мужской коллаж и попытка русского Вербера

(о журналах «Роман-газета» № 13-14, 2021)

В тринадцатом номере «Роман-газеты», вышедшем с тематическим подзаголовком «Лебединая песня джигита. Мужские истории» собраны тексты целой писательской команды. Малая проза номера очень разная, но средний уровень очень крепкий – при том что выделить одного-двух авторов очень трудно. Получилась эдакая железная цепь - и выделять одно звено как-то странно.

Сначала о «Мужских историях». Вышел эдакий роман-буриме в повестях и рассказах, greatest hits от двенадцати умных и талантливых мужчин. Поговорим про каждого автора сборника.

Пронзительны, но лишены излишней сентиментальности рассказы Леонида Татарина («Трояк» и «Чашка какао»). Первый из них – щемящая история о том, как один нехороший человек в шутку продал свою юную супругу за этот самый трояк. И о том, что из этого вышло. Второй – зарисовка из лихой курсантской жизни. Помимо крепкой фабулы объединяет эти рассказы морская тема, которую автор хорошо знает и любит.

Рассказы Александра Щербакова чуть более сентиментальны, но и в них тоже чувствуется живая мужская эмоция. Взять, к примеру, «Плач по Чёрному Тому» – ностальгическое повествование о том, как мальчик написал пьесу в стихах, будучи под впечатлением прозы Бичер-Стоу, и о том, как история времен рабства в САСШ неожиданно подошла обыкновенной советской школе как влитая.

Рассказ Евгения Москвина («Таинственный Маевский») посвящён мистической силе искусства. Откуда приходит вдохновение? Был ли этот самый гениальный Маевский со своим маршем – или это только плод фантазии творца?

В хорошем смысле поучительны, духоподъёмны тексты Владимира Глазкова. «Да будет воля Твоя» - история почти о библейском Лоте. Утратив всё, что ему было дорого, и почти умерев, герой воскресает – и для него, оказывается, жизнь ещё не кончена. Или житие несвятого праведника, дворника Кузьмича из одноименного рассказа – притча о скромных русских мудрецах, без которых не стоит ни село, ни двор современного города.

Или вот – автор Виктор Боченков, «Пусть второе солнце будет чёрным!» Лирическое элегическое эссе, почти стихотворение в прозе – читатель то умиляется, то ужасается. Но равнодушным не остаётся – и это самое главное.

А вот повесть Александра Летина с набоковским названием «Машенька». Герой узнаёт, что умерла его первая любовь – и, возможно, любовь всей жизни. Перед нами шаг за шагом воссоздаётся их не-роман с так беспечно упущенными возможностями чистого счастья, и мы понимаем: небывшее порой потенциально выше, чем сбывшееся:

- Глупо всё получилось. В юности кажется, что вся жизнь впереди. И столько ошибок наделаешь. Виновата я перед тобой, а перед собой ещё больше.
- Я очень любил тебя. И сейчас люблю. Но уже по-другому. Тогда душа пела, я был счастлив, и всё вокруг светилось. Потом боль, чернота. Это всё ушло, и осталась нежность. Нежность и радость, что ты была, что ты есть.

Рассказы игумена Варлаама (Борина) - «Ребро» и «Спонсор» – о тяжёлом, суровом, но доступном всякому грешнику пути к покаянию и прощению. Ни брутально-мужское отрицание благости, ведущее в тюрьму, ни деньги – ничего не даст упокоения мятущейся душе. Только дорога к Богу, и идущий может её осилить.

Мрачный, почти леонидандреевский рассказ Дениса Беликова о селфи и последствиях («600 кадров в секунду») и история Валерия Рокотова «Твоё сокровище» – о том, как жестоко и по-булгаковски в миру прорастают новые хищные варвары - добавляют сборнику жёсткости и мрачности: для равновесия.

Писателя Виктора Никитина, увы, уже нет с нами. Его «Чужая жизнь» начинается так: «Ей хотелось комедийной мелодрамы, – жанр в программе совпадал с её желанием. Но, как известно, бойтесь своих желаний - и Ольгу Николаевну ждёт совсем иной жанр. О его существовании она, увы, даже не подозревала». А еще в сборнике есть его тревожно-пугающая, сюрреалистическая «Богоматерь всех спящих».

Рассказы Анатолия Искакова («Козлодрание» и давший подзаголовок всему номеру рассказ «Лебединая песня джигита») возвращают нас к по-кавказски колоритным сюжетам и мужчинам, чьи судьбы сами просятся в героические легенды – даже если нам сейчас кажется по-другому.

Наконец, завершается номер новеллами Николая Перевозчикова «Волшебный инструмент» и «Дружок-Григ». Всё на свете начинается с искусства, и им же заканчивается. Пусть порой и кажется, что не спасёт и оно.

Спасёт. Обязательно спасёт.

По подзаголовку «Мужские истории» можно было подумать, что перед нами будет нечто узко-брутальное – про войну, преодоление или силу. К счастью, мужские эти истории только потому, что написаны мужчинами – а оттенков и разновидностей прозы (причём как сюжетно-тематических, так и изобразительных) здесь множество: читатель обязательно найдёт то, что придётся ему по вкусу.

Теперь о четырнадцатом номере - и о романе Александра Ольшанского «Инопланетяне».

Итак, есть вундеркинд Руслан Орлов, в возрасте одиннадцати лет оканчивающий школу. Его родители трагически гибнут – машину большой шишки с фамилией Басаргин взорвали, родители оказались в ней по роковой случайности. Руслан выжил – мальчик после взрыва слышит чей-то сердитый голос: «А мальчишка здесь зачем? Ему здесь не место, пусть возвращается назад».

И всё бы ничего. Басаргин-старший, терзаемый чувством вины, полностью обеспечивает учёбу и жизнь Руслана, благо тот и сам отмечен печатью недюжинных дарований: из него растёт большой учёный, его наработками интересуются на самом верху. Его, кажется, любит Лида Басаргина – дочь того самого благодетеля, поневоле сыгравшего в судьбе Руслана довольно мрачную роль. Интересно: Любовь Басаргина – сценический псевдоним Любови Менделеевой-Блок, дочери великого химика и жены великого поэта, и несколько взбалмошная и ищущая себя в окружении выдающихся родственников Лида вполне с ней рифмуется.

А дальше начинается странное. Много странного. Очень много странного.

Сначала мы узнаём, что существует некая Глобальная информационная система – каждый, кто может к ней подключаться, способен узнать всё об абсолютно любом человеке. Подключён к ней и Руслан – вот секрет его выдающихся работ. А ещё он занимается тем, чтобы сделать человека равным Богу.

Бог создал человека по образу и подобию своему, но «разблокировал» ему только десятую часть мозга. Разблокировать оставшиеся девять десятых – цель и задача для Руслана. Сотворить Homo Florens – человека расцветшего.

К тому же он, увы (почему увы – об этом позже), оказывается избранным – сыном Бога или даже богов. Конечно, земная и проблемная Лида не для него – ему предназначена такая же суперженщина Агидель.

Если пересказывать сюжет дальше, получается какой-то анекдот: Руслана похищает НЛО, чтобы доставить его на планету Рай. Потом грянет Апокалипсис в США, причём перед его началом в окне президента появляется Богородица. Дальше будут другие планеты, роботы и вождь кентавров со змеиным телом ниже пояса по имени Тын Дын. Автор с космической стремительностью расширяет географию, философию, космогонию собственной вселенной – едва ли не на каждой странице на опешившего от такой скорости читателя сваливается новая информация. Причём это не детальность, не скрупулёзное прописывание собственноручно созданного мира – напротив, этого как раз сильно не хватает; Александр Ольшанский, как и почти всякий «серьёзный» автор, сделавший вылазку на поляну фантастического, пишет мазками густыми и широкими, часто – слишком широкими. Это скорее торопливость, желание уместить в компактный роман информацию и события, которых хватило бы на многотомную сагу.

К тому же несколько карябают взгляд антиамериканские шпильки и, в противоположность им, какое-то залихватско-русское (вплоть до упоминания пары псевдославянских нью-эйдж штрихов). Разумеется, в патриотизме нет ничего дурного – но в двух-трёх эпизодах это выглядит то ли задорновскими штудиями, то ли тоном книг про попаданцев от целого легиона отечественных авторов.

Что же, книга так откровенно плоха?

Вовсе нет. Есть как минимум три вещи, благодаря которым роман Александра Ольшанского определенно заслуживает внимания.

Во-первых, это такая попытка русского Бернара Вербера, и она должна была случиться. Названия текстов французского писателя («Мы, боги», «Третье человечество») вполне могли бы стать названиями глав «Инопланетян». Но это не калька – отличий тоже много. Например, у Вербера есть много юмора, Ольшанский неизменно серьёзен – и оба подхода одинаково интересны.

Во-вторых, хороша концовка. Она удивляет и сюжетно (спойлерить не станем), и на уровне идей. Точнее, их разрушения – нам так долго с железной логикой доказывали одно, а жизнь безжалостно эти смысловые конструкции разметала...

«Небо решило проверить, а способно ли человечество на этом этапе развития снять запреты с гомо сапиенса, наложенные самим Богом? Если он, Руслан Орлов, со своими сотрудниками научится снимать запреты, то что за этим последует? Очередной всемирный потоп или ещё более жестокий сценарий гибели четвёртого человечества? Не в связи ли с такими планами именно ему поручено отобрать самых лучших представителей вида гомо сапиенс для переселения на другую планету? Жалко расставаться с почти удачным, генетическим произведением и захотелось продолжить над ним эксперименты?».

И третье. О том, что человечество – в результате научных экспериментов, катастрофы, внеземного вмешательства, ещё чего-то – окажется разделено на две принципиально разные ветви, писали и пишут много. Счастливая мысль Александра Ольшанского в том, что оно уже разделено. Мы этого ещё не видим и не осознаём, но, возможно, критерии разделения рода людского на два вида-антагониста уже определены, и начало открытого размежевания – не за горами.

Родионов Иван

Родился 03.03.1986 в г. Котово Волгоградской области. Живет в г. Камышине Волгоградской области. Учитель русского языка и литературы, поэт, критик. Колумнист литературных журналов «Отчий край», «Перископ», «Бюро Постышева», интернет-портала «ГодЛитературы.РФ». Публикации в журнале «Новый мир». Автор книги «сЧётчик. Путеводитель по литературе для продолжающих». Победитель, лауреат, финалист множества различных российских и международных литературных премий. Среди них: Международный литературный Волошинский конкурс (лонг-лист, 2017), премия «_Литблог» от «Большой книги», ВШЭ и Creative writing school (финалист, 2019), премия «Лицей» (лонг-лист, 2020) и др.

https://pechorin.net/raz/192

Новый принцип Оккама. Александр Леонидов «Ключ от ничего» (о журналах «Роман-газета» № 11-12, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

Новый принцип Оккама. Александр Леонидов «Ключ от ничего»

(о журналах «Роман-газета» № 11-12, 2021)

Обзор литературного журнала «Роман-газета» не могу не начать со своих детско-юношеских воспоминаний.

В советские времена моя семья выписывала множество разнообразных журналов. Литературных из них было два: «Юность» и «Роман-газета». Последняя в ту пору была чрезвычайно популярна. Она считалась самым массовым отечественным журналом худлита с того самого 1927 года, когда ее придумал Максим Горький. Это было связано, в числе прочего, с обстановкой острейшего советского книжного дефицита. В отрочестве «Роман-газета» меня мало выручала: она была без картинок и не печатала обожаемые мною приключенческие романы и детские книги (проект «Детская Роман-газета» не застала, или мне его не выписывали). В больших и мягких книгах взрослые читали «деревенскую прозу», новинки Петра Проскурина или Валентина Распутина – но мне тогда эти произведения были не интересны...

Все изменилось для меня в конце 1980-х. В «Роман-газете» одна за другой вышли интереснейшие и остроактуальные книги. Событием для старшеклассницы стали «Фаворит» Валентина Пикуля, «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Зубр» Даниила Гранина. Был еще сборник советской научной фантастики, уже не помню названия и авторов, сложный, воистину научный, – но и он воспринимался как прорыв. Выпуски «Роман-газеты» с «Белыми одеждами» я зачитала до дыр и переменила мнение о журнале в сторону восхищения – издание держало руку на пульсе событий и сообщало им литературное «подкрепление».

Но потом сложилось так, что «Роман-газету» систематически я не читала довольно давно (хотя и знала, что она выходит, и даже два раза в месяц, в отличие от всех остальных «толстяков»). И теперь как будто заново с нею знакомлюсь.

«Знакомство» началось с романа писателя и журналиста из Башкортостана Александра Леонидова «Ключ от ничего». Судя по биографии Леонидова, предваряющей выпуски с его текстом, он – один из постоянных авторов «Роман-газеты»: «Ключ от ничего» – это вторая книга дилогии. Ее начало, роман «Апологет», вышло здесь же в номерах 7-8 за 2020 год.

Подобные факты журнал характеризуют с лучшей стороны: «Роман-газета» следит за творчеством авторов, проживающих «не в столицах», и открывает читателям новые имена. А на 2-3 страницах обложки 12-го номера размещена рецензия Виктора Радзиевского на книгу Георгия Пряхина «Красная зона» в рубрике «Книги наших авторов». Это тоже говорит о редакционной политике и о заинтересованности журнала в популяризации и продвижении его авторов.

Из одного романа (двух выпусков) делать выводы преждевременно – но у меня возникло впечатление, что издание сохранило свою тягу к злободневности, если не политизированности. На 2-3 страницах обложки номера 11 напечатана новость о вручении ежегодной Литературной премии Партии «Справедливая Россия». Но главным политическим высказыванием этих выпусков является, конечно, сам роман «Ключ от ничего».

Это характерный образец нового российского приключенческого романа – не удаленного от читателя в мир прекрасного эскапизма, в страну Ассолей и Грэев, а погруженный в самую гущу сегодняшних событий, описанных узнаваемо или шаржированно. Ныне создается много остросюжетной литературы на отечественном материале – боевиков, детективов, любовно-авантюрных историй, погонь за сокровищами, которые вместо пиратских кладов становятся «золотом партии» или воровским общаком... Леонидов выбрал самый социальный её извод – написал роман в сложном смешении жанров политического детектива-триллера, политической же сатиры, научной фантастики, романа нравов, романа идей и романа-размышления. Эта пестроткань – не «легкое чтение», а во многом месседж для подготовленного читателя, воспринимающего как должное резкие переходы повествования от сцены наказания одного из сидельцев тюремной камеры к разговору двух философов в некоем надмирном пространстве и авторским рассуждениям. Строго говоря, ради авторских умозаключений «Ключ от ничего» и писался. Но автор старался, чтобы его повествование от одного важного для писателя тезиса до другого было интересно читать, и потому облек его в колоритные формы.

Действие «Ключа от ничего» охватывает период девяностых и наши дни в России (а также в Дании и Африке, но все крутится вокруг российской политики, экономики и перспектив). Начинается оно с картинки не для слабонервных:

«Мертвец за столом, нашпигованный анимационной аппаратурой, разлепил синие, цвета дохлых дождевых червей, губы и каким-то нечеловеческим, инопланетным, а может просто трупным, голосом повторил за Премьером:

— Раз, раз, раз...

... — Я устал... Я ухожу... — похулиганил будущий Президент в микрофон. И труп послушно выговорил утробным гласом из могилы:

— Я устал... Я ухожу...»

Для тех читателей, кто не узнал эпизод или просто родился позже эпохального события, следует подробнейшая сноска: «Автор намекает на многочисленные «странности» ухода Б. Ельцина в 1999 году (в силу длины пояснения остановлю цитату на первом обобщающем предложении. – Е.С.)». Сразу отмечу, что, на мой вкус, Леонидов сносками несколько злоупотребляет. Есть в романе места, где они необходимы – перевод тюремной фени на «общепринятый» язык, иностранные слова или биотехнологические термины; есть моменты, где уточнения допустимы, хотя можно было бы и без них обойтись. И есть сноски, представляющиеся чрезмерными: «Ежовое копыто — термин в ветеринарии, означающий болезнь лошадей: копыто съёживается в результате осложнения хронического ревматического воспаления. Автором используется как аллюзия к «ежовым рукавицам» и «копыту чёрта». Выглядит так, будто Леонидов считает необходимым «разжевывать» читателям свои метафоры. Может, такое обилие сносок – просто гиперответственность автора?..

Действующие лица романа: старый академик, биотехнолог Виталий Совенко, умелый «кремледворец», его сын Яков Совенко, он же Шумлов (взявший фамилию матери), Татьяна, спивающаяся художница, жена первого и мама второго, работники АО «Биотех», наследной корпорации Совенко, вершащей почти все дела в романе по принципу «цель оправдывает средства», сестры Лера и Лиза Очепловы (стерва и «тургеневская барышня»), их мать Алина Очеплова, давняя любовница Совенко-старшего, представители нынешнего «высшего света» – Осип Блефе, Никита Питрав, Ян Пржимонский и многие, многие другие, включая Президента, наемники Крис Пятоо со «стволом» в протезе руки и Феннер Эрасмус, он же Фокки Фреш, представители иностранных держав – властители, предприниматели, обыватели, правоохранители, российские уголовники и бандиты, российские и иностранные чиновники... Они предают, продают, подставляют друг друга, стремятся захватить кусок пожирнее, натравливают на соперников киллеров, выслуживаются перед вышестоящими, уничтожают слабых и совершают другие омерзительные поступки. Многие неглавные герои носят чудны́е фамилии: генерал Фаршев, Роб Ламович Шакапивов, Супольев, Осыпашин, Гектаров. Некрасивое или комическое звучание имен, вероятно, призвано играть на заведомое неприятие читателем этих деятелей. Впрочем, неприятие обоснованное.

Персонажей в книге так же много, как и связанных с ними сюжетных линий (и почти все они, линии, безрадостные). Но едва ли не центральный среди героев – тот, кто появляется ближе к финалу и объявляется виновным во всем, что происходило на страницах романа. Это философ Вильям Оккам, не ведающий вот уже семь веков ни о каких земных потрясениях. Оккам, английский философ, монах-францисканец, получивший фамилию по названию своей деревни в графстве Суррей, вошел в историю как отец современной эпистемологии и философии в целом и как один из крупнейших логиков мира. Он, сторонник крайнего номинализма, считал, что существует только индивидуальное, а все универсалии абстрактны в человеческом уме и не обладают никакой метафизической сущностью. Отсюда, из апелляции к абстракции человеческого разума, проистекает «метафизическая» линия романа – периодический уход действующих лиц в астрал, где они еще более активны, чем наяву, вступают друг с другом в схватки и уничтожают противников («Умрёшь в Подпространстве – умрёшь и в Пространстве»). Это единственные элементы «Ключа от ничего» из области ненаучной фантастики – биотехнологии с их потрясающими пищевыми цепочками, являющиеся основным фоном книги, в наше время относятся или к научной фантастике, или даже к близко достижимой реальности. Впрочем, возможно, и выходы души в астрал уже изучены наукой и применяются на практике, но это знание для избранных – ведь избранным-то и посвящено сочинение Леонидова (тема «Золотой касты» в нем тоже муссируется).

Монах Вильям нужен в повествовании потому, что «Оккам создал грядущий капитализм, хотя, конечно, совсем не стремился ни к какому капитализму, да и слова-то такого не знал... и ...сломал неизбежность коммунизма... теория познания – мать всех отношений, а метод познания мира становится впоследствии отношениями между людьми». Его средневековым индивидуализмом, легшим в основу сегодняшней философии, рефлексирующий Яков Шумлов объясняет текущую политическую ситуацию в его художественном мире (а поскольку этот мир во многих деталях повторяет наш, видимо, писатель думает то же самое). И еще образ Оккама имеет чисто литературный смысл: его бессмертие и отстраненность от суеты выгодно в художественном плане отличаются от суматошных телодвижений и грешных помыслов всех прочих действующих лиц. Остальной «набор» персонажей соответствует как литературному «стандарту» современного остросюжетного политического романа, так и массовым представлениям россиян о структуре, целях и модусе вивенди сегодняшней элиты.

Поэтому я считаю главным месседжем романа «Ключ от ничего» изложение политической идеи. Она выражена прозрачно и не раз: «Золотая каста», запугивая народы тоталитаризмом и его казнями египетскими, – в итоге построила для миллионов и миллиардов людей планеты жизнь, которая страшнее смерти». Распад Советского Союза Леонидов видит аллегорически детским взором маленького Якова:

«И мама рассказывала ему страшную сказку. ...О том, что, когда Якову было всего два годика, небо дали держать глупому и слабому, горбатому человеку... глупый и слабый Горбун уронил небо. ...Мы могли только плакать, молиться и ждать смерти в темноте. И вот тогда твой отец и ещё несколько человек взяли небо за шершавый край и приподняли... И с тех пор держат...» Да-да, это сюжет песни Александра Городницкого «Атланты», которая здесь и приводится. В романе утверждается преступность разрушения СССР, приведшее к совершенно безнравственной сегодняшней жизни (на ее изображение и на разъяснение, чем нехорош для русского человека в частности и всего русского общества европейский путь, Леонидов красок не жалеет и старается опровергнуть уверенность в тамошнем экономическом благополучии). Проводится мысль о необходимости «сильной руки», которая сможет вытащить страну из этого хаоса. АО «Биотех», где изо всяких шлаков и того хуже получается – через цепочки переработки – вкусная еда и живые ростки растений выступает в таком контексте прозрачнейшим символом преобразования России. О нем говорится пафосно: «Сложная это задача: оживить мёртвую землю. Но задача куда более сложная – оживить мёртвые души». Провозглашению этой же цели служит сквозной образ романа – Ключ от ничего.

Финальный абзац романа меня даже напугал: «СТРОИТЕЛЬСТВО – не одномоментно. Всякий понимает, что строительство – это долгий процесс, раздражающий всех и строительным мусором, и временными неудобствами, и тяготами строительных работ... Примет ли от нас человек архитектуру прекрасной новой реальности или откажется принимать, опасаясь грязи и безобразий стройплощадки? ...К счастью, это решать не кому попало. Это решать только тому, кто владеет ключом от Ничего, способностью расщеплять исходный ноль на самые разные величины». Задачи СТРОИТЕЛЬСТВА за миллионы винтиков и за счет них должны решать владельцы Ключа от ничего? Люди ничего не значат для этого процесса?.. Так ли видит автор, или у страха глаза велики, и я преувеличиваю?..

...Настала пора признаться – политическая сатира и политическая фантастика – самое мое нелюбимое чтение на сегодня. В таких книгах, как правило, художественность подчинена идейности, а также они сильно «завязаны» на текущих реалиях или персоналиях. К ним не получается относиться как к произведениям искусства. Но я отдаю себе отчет в том, что многим поклонникам «Роман-газеты» понравится идейная определенность и даже агитационный подтекст. Подытожу обзор традиционной формулой: «Эта книга, безусловно, найдет своего читателя».

Сафронова Елена

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор «толстых» литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Бельские просторы», «Кольцо А» и многих других, портала открытой критики «Rara Avis» и др. Член Русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы, Союза российских писателей, Союза журналистов России. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» литературного журнала Союза писателей Москвы «Кольцо «А». Ассистент-рецензент семинара критики Совещания молодых писателей при Союзе писателей Москвы с 2012 года. Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии СП Москвы «Венец» в критической номинации (2013) и др.

https://pechorin.net/raz/175

Чувство родной земли (о журналах «Роман-газета» № 9-10, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

Чувство родной земли

(о журналах «Роман-газета» № 9-10, 2021)

Анатолий Салуцкий берется за очень непростое дело в литературе. Что есть политика, и надо ли изображать ее в художественном произведении, и не таятся ли на этой дороге неведомые опасности, и всегда ли возможно соблюсти внутри этого изображения меру этики, не говоря уже о том, насколько подлинному художнику бывает трудно справиться с махиной политической конструкции, вплавляя ее в образную симфонию...

Анатолий Салуцкий отвечает на все эти вопросы и сомнения своей серьезной работой – романом «Немой набат», опубликованном в № 9 2021 «Роман-газеты». Наше время – вот оно, в бесстрастном и точнейшем зеркале. Автор сдержан, суров, работает жестко и непредвзято. Он ставит себе единственно важную этическую задачу: не солгать. Ибо наше время настолько изолгалось, так привыкло ко всякого рода лжи, что правда, запечатленная в искусстве, многим даже претит.

Анатолий Салуцкий отваживается именно на правду. Да, она опасна! Но без нее – никуда.

Без правды нет пути вперед. Ни в жизни, ни в искусстве.

Драматургия романа классическая. Протагонисты и антагонисты. Два мира. Два начала жизни. Две духовные системы – вернее, одна из них бездуховная. Один из главных героев Виктор Донцов – это alter ego писателя. Впрочем, так и должно быть; в произведении, что написано с живою болью, не может не быть человека, душою и духом сращенного с самим создателем текста. Антагонист, как ему и положено, подлец и прохвост. Вполне обычный для наших дней окрас личности (если подобного антигероя можно назвать личностью...).

«Подлевский Аркадий, с Госимуществом связан. Акциденциями живет, случайными доходами, фрилансер, искатель профита. Виртуоз сиюминутности. У него кликуха Игрок, хотя впрямую финансами не занимается». Фамилия антагониста более чем говорящая...

Есть и женщина. Женский образ в политическом романе весьма важен. Многослоен. Многозначен. Он – опора, светило, звезда, то, к чему идешь сквозь все препятствия; этот свет помнишь везде и всюду, это то, что спасает в застенке и ведет вперед сквозь все праздники и слезы. Возможно, это таинственный совокупный образ родной земли – Родины. Родина, земля, вера, жизнь – все они женского рода. Женщина – дарительница жизни и ее хранительница. Именно она хранит мужской огонь.

И зовут героиню тоже символично – Вера Богодухова. Все неслучайно. Но эта нарочитость не отталкивает; ее понимаешь и принимаешь – здесь символ-знак имени делает необходимый акцент на нужном и сильном существовании образа.

А вокруг этих основных героев вьется клубок других людей, и именно из них слагается жизненный, политический, житейский «пейзаж» современной России. Каковы хитросплетения этих судеб, показанных писателем то подробно, то вскользь? Это разные типажи и разные характеры. Калейдоскоп жизней играет и переливается. Фон ли это для того, чтобы мы увидели героев ярче и рельефнее, глубже осознали трагизм их противостояния – или же они образуют, в социальном своем движении, нынешнюю политическую Вселенную, в которой неопытный политический «астронавт» может и затеряться, и утонуть...

У Анатолия Салуцкого – интересные описания городов, встреч, ландшафтов России и мира, но сильнее всего, думаю, ему удаются диалоги. Разговоры героев – это такая тайная драгоценность автора: именно в них, в бесконечных русских разговорах, раздумьях вслух (и это свойственно русской литературе!..) и рождается объемный взгляд на происходящее, на вчера, сегодня и завтра, на повороты долгого пути к Истине. И, кроме разговоров, есть еще одна драгоценность романа (и это тоже традиция русской литературы!) – молчаливые размышления героев. Сердце и мысли Виктора Донцова просматриваются автором насквозь, но ведь это, как ни крути, и мысли самого писателя...

«А хуже всего этот жуткий, омерзительный прагматизм, разъедающий души. Все, что лишено материального смысла, — на периферии интереса. С подачи зомби-ТВ возобладало, въелось пагубное мерило: «Чем пошлее, тем башлее». Под тяжестью этой напасти, словно от метельных, многослойных снежных сугробов, у многих «поехала крыша», раздавив романтическую мечтательность юных лет. Жизнь вывернулась изнанкой». (...)

Мир разделился, как мы уже поняли (и понимаем это каждый день!), на правду и обман. С кем ты, герой? С кем ты, читатель? С незаемной мощью, нравственной силой и красотой родной земли – или с подражанием и лестью, с хитростью и притворством, с возможностью продать себя подороже, с заимствованием, злобой, ненавистью и местью? Анатолий Салуцкий недаром так назвал книгу. Набат звучит. Колокол бьет. Да, пока бессловесно. Но писатель, владеющий Словом (которое было В НАЧАЛЕ!..), уже бьет в вечевой колокол. И нам не грех к нему прислушаться, определяя и выверяя свой собственный путь.

***

В № 10 «Роман-газеты» – повести и рассказы Николая Самохина. Это та удивительная литература, которую мы уже успели небрежно отодвинуть от себя, занимаясь другими литературными пространствами, знакомясь с мировыми новинками, сражаясь с постмодерном и уповая на всякого рода голливудские острые сюжеты, которую мы даже назвали «вчерашним днем» и не успели по ней как следует соскучиться... а хорошо бы испытать именно это чувство: еще никто не отменял великой любви к родной земле и к родным людям, красоты родной природы, запахов травы и леса, людских драм и праздников, горестей-печалей и покаяний, надежд... и, главное, любви. Любви! Вот то, что мы чуть не потеряли. Это именно та Россия, которую мы (едва не...) потеряли (по Говорухину...). Я оптимист и все-таки верю в силу родной земли и в сильную к ней любовь русского человека. Это – базовое чувство, неотъемлемое. Вы можете сделать по жизни «круг почета» и вернуться к нему.

Николай Самохин именно это чувство и утверждает в своей прозе. «Рассказы о прежней жизни», «Сходить на войну», «Наследство», «Тоськины женихи» – это такие кладези русской жизни и русских характеров. Неудивительно, что вспоминаются, при чтении повестей Самохина, и Федор Абрамов, и Валентин Распутин, и незабвенный Виктор Петрович Астафьев.

«Если к этому добавить, что дед Дементий вырастил еще пять дочерей и что были среди них и скромницы, и лапушки-красавицы, и горластые завистливые дуры, — то можно подумать, будто дед Дементий в малой капле, в лукошке, всю Россию норовил произвести на свет — с красотой ее и умом, с юродством и ленью, с удалью и темнотой. Да маленько промахнулся. Кое в чем недобрал, а кое в чем переборщил (...)».

При чтении прозы Николая Яковлевича возникает чувство ОПОРЫ. Ты крепко стоишь на земле. Ты крепко сжимаешь в руке орудие труда твоего – топор, косу, грабли, молоток, а на войне – и винтовку. Ты доподлинно знаешь: без труда нет человека; ни мужика, ни бабы. И эту простую истину Николай Самохин доказывает и показывает нам.

И о жизни и смерти, великих архетипах человечества, он размышляет бесподобно просто, чисто и честно, мужественно и скорбно:

«Он умер через восемнадцать лет после окончания войны.

Не от старых ран умер, хотя ранен был. И не от старости вообще: ему шел только шестьдесят третий год, выглядел он еще вполне крепким и, для своих лет, моложавым.

Его убил рак. От какой сырости завелся он в мужике, не болевшем за всю жизнь ничем, кроме насморка?.. Но вцепился клешнями своими намертво (операция не помогла) и держал полгода в постели, медленно, по капле, выедая жизнь из организма.

Отчего-то людям добрым, простым, невеликим, по бесхитростности своей не успевшим и нагрешить как следует, часто достается мучительная смерть. Ломает судьба человека, ломает, гнет его, мордует по-всякому, а он живет себе, крутится, да еще и порадоваться умеет: тому, что вёдро на дворе или дождичек ко времени, что картошка уродилась, не в пример прошлогодней, крупная, что ребятишки нынче почти не болели и что к празднику отвалили пятнадцать рублей премии. (...)».

Если мы хотим посмотреться в зеркало времени, омыться в чистой воде человечности и подлинно человеческого (а значит, и Божиего!) – обратимся к этой тихой, но крепкой и верной прозе. Есть в русской поэзии тихие лирики. И есть в русской прозе стезя сердца и Родины. Русская литература во все времена была литературой сердца. Проза Николая Самохина это великолепно доказывает.

Крюкова Елена

https://pechorin.net/raz/117.

Жизнь малых городов старорусской глубинки и зарождение нового типа разночинной интеллигенции (о журналах «Роман-газета» № 7-8, 2021)

Редакция:

Обзор номера:

Жизнь малых городов старорусской глубинки и зарождение нового типа разночинной интеллигенции

(о журналах «Роман-газета» № 7-8, 2021)

«Роман-газета» – журнал, основанный в 1927-ом году. Советское прошлое журнала во многом определяет его специфику. Некоторое отождествление романа с газетой, заявленное в заглавии выпуска, подразумевает, что литература социально востребована подобно газете. Данная посылка, разумеется, не является общеобязательной для всех видов литературной деятельности. В принципе литература может потребляться и узким кругом интеллектуальных или эстетических гурманов, не быть общественно актуальной. Изящная словесность в принципе может быть узко-салонной, а не только общезначимой.

Однако в советском контексте художественная литература как бы восполняет недостающую свободу слова и становится социально значимой (подобно газете). С поздне-советской социальной практикой «Романа-газеты» генетически согласуется его ранняя советская судьба. Журнал изначально выходил в тех исторических условиях, когда существовала официальная идеология, и художественное произведение могло стать источником политического скандала (как произошло, например, с романом Пастернка «Доктор Живаго»). И значит, художественная литература, угодная или неугодная власть предержащим, сохраняла актуальность газеты.

Едва ли приходится утверждать, что советская практика «Романа-газеты» не имела дореволюционных исторических корней. Напротив, в конце XIX века, в эпоху господства прозы художественная литература всё более сближается с публицистикой. Достаточно сослаться на «Дневник писателя» Достоевского, в значительной степени состоящий из публицистических заметок. Тесное сосуществование художественной литературы с газетной хроникой в творчестве Достоевского несколько парадоксально сближает Достоевского, почвенника и консерватора, с идеологически враждебным ему кругом литераторов-демократов: Добролюбовым, Писаревым, Чернышевским и др.

Тогда же в эпоху Достоевского в периодике нередко публиковались художественные произведения (например, романы того же Достоевского).

Таким образом, не столько система ценностей «Романа-газеты» (позиция редакции), сколько его издательские принципы консервативны и даже отчасти архаичны.

В анонимном предисловии к 7-ому выпуску журнала «Большая книга на низком старте», помещённом под грифом «Дела литературные» (и очевидно выражающим позицию редакции), сообщается о существовании регулярно существующей литературной премии «Большая книга». Указывая на то, что в марте нынешнего года стартовал шестнадцатый сезон популярной премии, анонимный (и очевидно коллективный) автор заметки, сетует на то, что естественное течение литературного процесса подавлено в наши дни запросами книжного рынка. Также говорится о том, что жюри конкурса идеологически предвзято – премии регулярно получают писатели –либералы, например, Дмитрий Быков и Владимир Сорокин, тогда как у писателей консервативно-патриотического толка – например, у Станислава Куняева шансов на успех практически нет. Всё заранее куплено и заранее решено – считает коллективный автор заметки.

Попутно он негодующе недоумевает: собственно за что либералы так не любят Родину и простых русских людей? Упрёк, который адресован в заметке Сорокину и другим литераторам либерального толка, очевидно, базируется не только на авторских оценках, которые Сорокин или другой созвучный ему писатель, адресует своим персонажам – обыкновенным русским людям. Проблема не исчерпывается своей оценочной плоскостью и возникает глубже неё. Литература русского концептуализма, одной из вершин которой остаётся Сорокин, подразумевает постмодернистскую деконструкцию имперского мифа, а значит, почти нигилистическое отрицание всех скреп и основ жизни страны. Причём разрушительный постмодернистский смех возможен даже там, где русский человек не изображается непременно глуповатым или недалёким.

При всём том, направленность консервативно-патриотических писателей – например, Куняева или Крупина преимущественно ретроспективна. Они пишут о великом прошлом великой страны и в этом смысле решают с помощью литературы музейные задачи. В противоположность литературным консерваторам писатели-концептуалисты не боятся говорить о нынешнем кризисе имперского космоса, о его существовании на грани исторической исчерпанности и заглядывать в будущее. За их постмодернистским смехом угадывается боль за страну, подобно тому, как у Гоголя в «Мёртвых душах» видный миру смех сопровождают незримые ему слёзы. Гоголевская закваска, трагическая изнанка русского концептуализма определяет его неожиданную общность с литературой патриотически серьёзной.

В итоге остаётся говорить не о том, что одна группа писателей права, а другая нет – остаётся констатировать проблему наших дней в литературе – ей иносказательно соответствуют слова Пушкина «Куда ж нам плыть?».

Оставаясь на стороне писателей консерваторов, анонимный автор статьи, тем не менее, не отказывает писателям-либералам в праве на существование, настаивая лишь на непредвзятом общественно нейтральном жюри «Большой книги». Если оно в принципе возможно, как утверждается в редакционной заметке, значит, возможна единая шкала художественных ценностей, на которой сосуществуют либеральные и консервативные писатели.

Так, «Посадские сказки» Светланы Замлеловой, на тематическом уровне связанные с русским простонародьем и русским купечеством, с порождённой патриархальными устоями эпической архаикой, по своей эстетической сути не чужды постмодернистскому смеху и вообще литературному хулиганству. Рядом со «Сказками» Замлеловой могут быть поставлены «Русские заветные сказки», собранные знатоком и ценителем фольклора А. Н. Афанасьевым, произведения озорные, чтобы не сказать забористые. Признаки литературной обработки простонародных памятников наблюдаются и в «Сказках для взрослых» Владимира Войновича, и в «Сахарном кремле» Владимира Сорокина, где в частности имеется сказка «Кочерга», исполненная инфернального юмора.

При своей консервативно-патриотической направленности, Замлелова творит в эстетическом и смысловом поле хулиганских сказок, не чуждых постмодернизму. В «Сказке о трёх сундуках» воссоздаётся ситуация, некогда описанная Лермонтовым в «Песне про царя Ивана Васильевича». Купец, вынужденный отлучиться из дома по торговым делам, оставляет дома свою раскрасавицу-жену, и как бы не вышло беды. Уж больно хороша купеческая жена.

В сказке Замлеловой, написанной на общеизвестный сюжет, любовная интрига заключается не только в том, удаётся ли мужней жене отбиться от непрошенных кавалеров, или она сама оказывается не без греха. Не менее примечательно то, что купеческая жена пытается образумить своих излишне ретивых обожателей весьма пикантным способом. Она вступает с ними в своего рода эротическую игру (кто кого). Такая активность и изобретательность женщины в русской жизни мыслима была лишь после петровских ассамблей, на которых женщине фактически впервые разрешалось являться в свет.

Даже у Лермонтова, который создаёт романтическую стилизацию под древнерусскую былину, купеческая жена не знает ухищрений кокетства (пришедших из Европы). Она просто сидит дома и блюдёт домашний очаг, проявляет себя жизненно пассивно.

Новеллистическая острота, игривость повествования в сказке Замлеловой побуждает вспомнить и «Декамерон» Боккаччо – цикл игривых новелл, памятник мировой литературы. Таким образом, прославляя русскую красавицу и за стать, и за нравственную твёрдость, Светлана Замлелова всё же прибегает к эротическому смеху, которому чужд последовательный патриархальный серьёз.

«Сказка о мертвом теле» Замлеловой содержит гоголевские аллюзии. В «Сказке» присутствует и гоголевская чертовщина, и гоголевский гротеск: труп ужасный является прямо посреди разухабистого ярморочного веселья.

Далее неизбежно завязывается детективная интрига. Удивлённый ярморочный люд стремится узнать, что произошло и кто виновник ужасного происшествия.

Едва ли будет натянуто утверждать, что детектив – не жанр древнерусской литературы. Светлана Замлелова склонна не к буквальному воспроизведению русской старины, а к современной стилизации под русскую старину.

«Сказка о чудесном зеркале» варьирует те литературные стилизации под русский фольклор, которые встречаются и в страшных балладах Жуковского, и в написанных им вослед многочисленных стихах Пушкина – прежде всего, в пушкинском «Гусаре», где ухищрения кокетства и шутливые переодевания таят за собой природу ведьмы. Воссоздавая зеркало как инфернальный предмет, рядом с которым совершаются пугающие метаморфозы инфернальной красавицы, Светлана Замлелова варьирует галантный пушкинский сюжет, а не обращается непосредственно к какому-либо фольклорному первоисточнику. Показательны не столько сюжетные переклички с Пушкиным в прозе Замлеловой, сколько сходство различных перевоплощений ведьмы с «Метаморфозами» Овидия, наверняка знакомыми Пушкину и располагающими к литературной обработке фольклорного материала. Приобщённая к контексту русской классики проза Замлеловой не собственно простонародна.

Завершает публикацию прозы Замлеловой повесть «Скверное происшествие», типологически напоминающее «Скверный анекдот», «Бобок» и другие произведения Достоевского. Как и в «Бобке» Достоевского, один из центральных персонажей повести Замлеловой, ведёт повествование, будучи давно похоронен.

Повесть Светланы Замлеловой содержит отчётливые элементы сатирического гротеска. Сатирически изображён один из главных героев повести – Мишенька, который занимается блефом – выдаёт себя не за то, что он есть, придумывает разные невероятные ситуации, из которых потом... вынужден выпутываться.

Одна из центральных мыслей повести – это мысль о сложной преемственности между прошлым страны и нынешними временами. Какими бы они ни были хаотичными, следует прочитать, услышать своего рода устное послание из прошлого (к которому принадлежит герой повествователь), и тогда таинственная связь времён будет хотя бы частично восстановлена. Антагонистом главного героя является Мишенька, современный авантюрист. С ним в повести связывается не только блеф, но и некие модные штампы в разговорах обывателей – например, представление о том, что Ленин был изверг, поскольку боролся с религией, но вместе с тем Ленин был гений, поскольку учреждал свободу, равенство и братство. Повествователь в «Скверном происшествии» считает такой взгляд на прошлое страны вообще и на Ленина в частности упрощённым, поверхностным и безответственным. Так, он утверждает, что обывательская идея всеобщего равенства (идея упрощающей унификации) не могла зародиться в голове у гения...

Вся повесть строится как фантасмагория отечественной истории двух последних столетий. Сквозь инфернальный хаос герой-повествователь стремится к истине... А она трудноуловима и в противоположность суете мира – тиха. По мысли автора она обитает в трогательно малых российских городах, возникших до революции...

В 7-ом выпуске журнала прославляется «глубинный народ», которому косвенно противопоставляется нынешний официоз (а не только либерализм).

8-ой выпуск журнала «Роман-газета» варьирует некоторые мысли и положения 7-го выпуска. Так, идея справедливости этимологически узнаваемо возникает в предисловии к 8-ому выпуску «Романа-газеты». Автор предисловия – Сергей Миронов, председатель партии «Справедливая Россия». В предисловии сообщается о литературном конкурсе, проводимом означенной партией: «В поисках правды и справедливости». В 8-ом выпуске «Романа-газеты» опубликованы произведения лауреатов конкурса. (К изданию прилагаются их краткие биографии).

В статье Михаила Фахретдинова «О правде и справедливости» (рубрика «Публицистика») узнаваемо варьируются мысли персонажа-повествователя «Происшествия» Замлеловой. Аргументируя его мысли и попутно ссылаясь на Ильина, русского мыслителя, Фахретдинов утверждает, что высшая справедливость заключается как раз в неравенстве. Например, старики и женщины в отличие от молодых должны быть свободны от воинской повинности, герою подобает больший почёт, чем не герою – утверждает автор статьи, на многочисленных примерах противопоставляя справедливость равенству. С равенством как унификацией жизни Михаил Фахретдинов связывает и советскую мораль, и перераспределение материальных благ в пору перестройки. Так, в частности Фахретдинов считает, что Егор Гайдар – экономист эпохи перестройки был фактическим продолжателем Аркадия Гайдара, советского писателя. Таким образом, Фахретдинов взаимно отождествляет советский период и перестройку, в совокупности противопоставляя им подлинно патриотические ценности (в том ключе, в каком их понимает Фахретдинов).

Статью Фахретдинова в той же рубрике «Публицистика» предваряет публикация Ильи Вершинина «Из прибалтийских тетрадей». Вершинин утверждает, что, мировоззрение либералов не менее ретроградно, нежели мировоззрение патриотов-государственников, и в Европе, вопреки общераспространённому мнению либералов, карательная практика ничуть не менее сурова, нежели в России. Многие нынешние демократы – бывшие ревнители советской идеологии – считает автор. Так, Вершинин упоминает одного нынешнего либерала, который в иные времена преподавал в Тартусском университете историю КПСС и, более того, свирепствовал на экзаменах. С его подачи «одна из студенток была даже изгнана из института «без права восстановления»» (c. 89).

Там же, в рубрике «Публицистика» опубликована статья Анны Городковой об участи бездомных собак («Жизнь недомашних животных»).

Мыслям Фахретдинова о стандартизации жизни страны как в советский период, так и в перестройку (завершающую стадию советского периода) вторят опубликованные в журнале отрывки из романа Фёдора Козвонина «Шабашники».

Произведение Козвонина посвящается судьбам безвестных тружеников – так называемых шабашников, вынужденных выживать в непростых условиях рынка. В «Шабашниках» угадываются отголоски производственного романа (как бы сближающие советский период с перестройкой, с идеологией рынка). И всё же если в производственном романе преобладает коллективная героика, то у Козвонина воссозданы частные судьбы. «Шабашников» Козвонина можно уподобить не только производственному роману советского образца, но также роману Артура Хейли «Аэропорт», где человек сосуществует с жёсткой техногенной прагматикой и вынужден выживать в мире административно-производственных интриг. У Козвонина они описаны не менее подробно, нежели у Хейли... В романе Фёдора Козвонина в деталях показан быт шабашников – людей рукастых и технически сведущих.

Роман, опубликованный фрагментарно, содержит и компоненту детективной романтики. Главный герой, не будучи в собственном смысле преступником, вынужден в силу сложного стечения обстоятельств скрываться от полиции или, во всяком случае, не приезжать в родной край, где им могут заинтересоваться органы правопорядка... В результате Сергей – так зовут героя романа – переживает почти байроническое скитальчество, мается в поисках работы, разъезжая в пригородных электричках...

В романе из диалогов персонажей (они играют немалую роль!) является мысль о том, что нынешние новые русские суть социогенетические наследники советских функционеров, обладателей номенклатурных благ. Их жертвами (объектами использования) по логике романа становятся люди душевно чистые, включая Сергея. Так в романе фигурирует некая Алана, работающая кадровиком в очередном ООО. Она умело завлекает новичков баснословными выгодами предлагаемой им работы, а затем так же умело – под различными удобными предлогами – уклоняется от денежных выплат людям, изрядно потрудившимся.

Экономические гримасы перестройки автор почти приравнивает к печальному гротеску и цветистому абсурду советских времён. С ними несколько парадоксально связывается и либеральная идея в упомянутой выше публикации Вершинина.

В романе Козвонина советскому периоду в полной мере не противопоставляются традиционные ценности, которых было бы в принципе логично ожидать. Так, идя по Бородинскому полю и испытывая патриотические чувства, Сергей, тем не менее, ощущает явления классики «Бородино» Лермонтова, «Войну и мир» Толстого как нечто чуждое.

Из разговора Сергея с встречной старушкой следует, что истинную закваску патриотизма несёт в себе не столько классика (с её несколько усреднённой правильностью), сколько живое разнообразие реальных – и ныне вымирающих – русских говоров.

Фактически отрицая классику, Козвонин далёк и от излишней фетишизации современных священников. Сан их свят, но как люди (не как священники) они могут иногда ошибаться, как люди они не безгрешны – вот о чём свидетельствует сцена романа, где появляется кликушествующий и оголтелый батюшка с антимосковскими высказываниями. Впрочем, автор отчасти и соглашается со священником, показывая Москву как город инертный, жёсткий, твердокаменный. Москве с положительным знаком противопоставляется душевно тёплый пригород.

Роману «Шабашники» вторит повесть Артёма Попова «Блажной». Два произведения взаимно родственны вплоть до сюжетного сходства. Так, завязка повести почти буквально воспроизводит завязку романа: человека, душевно чистого, при помощи хитроумных интриг выживают с работы, и тот вынужден идти скитаться по свету. Герой Попова приезжает в родную деревню, где оживает его прошлое, которое для него свято. Однако в силу экспансии города в сокровенный мир деревни, в силу действующих в деревне канцелярских законов, навязанных городом, герой повести остаётся в деревне неприкаянным, мается подобно Прокудину Шукшина из киноповести «Калина красная». Например, герой едет в райцентр оформить собственность на свой же годами пустовавший дом, овеянный памятью предков и живым присутствием односельчан. Для героя повести сие место свято. Он является в райцентр, чтобы закрепить, оставить за собой отчий дом, а от него требуют бумажки на жилищную собственность. Канцеляристка, которая сидит в райцентре и видит не людей, а канцелярские функции, типологически напоминает Алану из «Шабашников» Козвонина – лукавую кадровую служащую, от которой приходится ожидать финансовых подвохов.

Трагический финал повести Попова напоминает трагическую развязку «Калины красной». Герой повести Попова, Николай, не находит себе места в этом мире, поскольку болеет за деревню, которая вымирает. Та же участь напрямую грозит и герою повести.

Наряду с Козвониным и Поповым в рубрике «Проза» опубликована Розалия Вахитова. Её авторству принадлежат несколько притчеобразные короткие рассказы, проникнутые восточно-азиатским колоритом. Рассказы Вахитовой литературно родственны восточной повести Лермонтова «Ашик–Кериб».

В 8-ом выпуске журнала имеется и рубрика «Поэзия». Марине Волковой принадлежат патриотические стихи лироэпического склада (с картинами блокадного Ленинграда и других вех истории страны). В стихах Юлии Гиацинтовой воспеты трогательные уголки отечества, а также русские местности, окрашенные литературной и исторической памятью – Таруса, Тамбовщина и др. В подборке имеются также стихи о Москве и стихи о Феодосии. В патриотических стихах Андрея Кулюкина имеются строки:

Что мне рай? Что сады золотые,
Коль не моют их слезы весны?
Что мне рай, если нет там России,
Невеселой моей стороны.

Поскольку Священная история включает в себя земную историю (и преображает её), едва ли мы можем уверенно утверждать, что в райском бытии не будет России. Если же не требовать от поэзии излишнего серьёза и непредвзято понимать поэтическую вольность, то возникает неизбежная параллель из Есенина: Если крикнет рать святая: / «Кинь ты Русь, живи в раю!», / Я скажу: «Не надо рая, / Дайте родину мою».

Помимо стихов Кулюкина в журнале опубликованы религиозные стихи Романа Рубанова. Также в рубрику «Поэзия» вошли подборки Екатерины Игнатьевой и Зарины Бикмуллиной.

«Роман-газета» полемически направлен против советского периода истории страны и ещё более – против перестройки, поскольку новые русские на страницах журнала выступают как особая разновидность советских функционеров, результат их социальной мутации. И даже либералы нередко толкуются авторами журнала как умелые приспособленцы – выходцы из советской системы. Более того, либералы в смысловом поле журнала несколько парадоксально связываются с нынешним официозом, иначе говоря, с кланом людей, материально обеспеченных и занимающих высокие посты.

Советскому периоду жизни страны, эпохе перестройки и нынешнему времени в структуре журнала противопоставляется идея справедливости (понимаемая не столько коллективно, сколько индивидуально).

Тем фазам истории страны, которые в большинстве журнальных публикаций толкуются негативно, противопоставляется не столько дореволюционное прошлое, вызвавшее к эстетической жизни русскую классику, сколько настоящее и будущее страны, явленное в параметрах её нового самоопределения. Так, положительные герои в прозе журнала – это люди личностно неприкаянные и в этом смысле социально не детерминированные (Сергей Козвонина, Николай Попова). Они ведут непростой самостоятельный поиск истины на фоне сложившихся вокруг стереотипов. Журнал позитивно свидетельствует о новом – возникающем в наши дни – типе разночинной интеллигенции.

Ей фактически посвящается поэзия, проза и публицистика журнала.

Геронимус Василий

https://pechorin.net/raz/98

Волна и война (о журналах «Роман-газета» № 5-6, 2021)

Волна и война

(о журналах «Роман-газета» № 5-6, 2021)

Мартовский, № 5, выпуск «Роман-газеты» отдан под историческую беллетристику Виктора Кудинова – 81-летнего писателя из Реутова.

Да, очередная волна историзма, а подчас и псевдоисторизма основательно нас накрыла, и хотя на сегодняшнем этапе ее хэдлайнеры - депутаты и шоумены, писатели тоже в этом тренде люди не последние, и все возрасты сочинителей ему покорны.

Две повести – «Пир Клеопатры» (о ней подробнее и ниже) и «Невзгода». Последняя посвящена нашествию на Русь монгольской орды (монголы называются «агарянами», хан Батый – Батыгой), сожжению Рязани, преступному поведению князей, и перед лицом смертельной опасности выясняющих, чей стол выше. И, естественно, опыту выживания и сопротивления простых русских людей.

Словом, оживленные в той или иной степени страницы учебника истории, 7-й класс советской школы. Но проблема текста, собственно, не в исторической, а в стилистической достоверности. Автор, возможно, особо не рефлексируя, выбрал для повествования язык и интонацию пухлых соцреалистических форсайтов сибирского происхождения. От Мамина-Сибиряка и Мельникова-Печерского, через «Угрюм-реку» Вячеслава Шишкова к эпопеям писательских генералов позднего СССР. От староверов и золотодобытчиков до секретарей обкомов в суровые времена и сыновей их – космонавтов. Всё бы ничего, каждый волен сознательно брать напрокат стилистические модели или подсознательно их копировать, вот только никак не монтируется эта изжившая себя манера с XIII веком, временами батыева нашествия. Как всегда, в таких случаях, много о тексте сообщают языковые ляпы – русские князья, скажем, именуются «братанами», чисто городские партизаны 90-х.

С «Пирами Клеопатры» ситуация несколько иная. Редакция снабдила текст аннотацией из «Независимой газеты», которая должна с порога сообщить читателю уважение к трудам Виктора Кудинова.

«Автор, как нетрудно догадаться, перелопатил гору исторического материала, наглотался пыли в архивах и библиотечных залах. Картина Египта той далекой поры выписана сочно и привлекательно: есть интрига, хватает фигурных деталей и любопытных персонажей. Читатель, без сомнения, сможет, ознакомившись с этой книгой, составить представление о быте и нравах древних египтян, о правителях и рабах, о художниках и философах далёкой эпохи».

Автору комплиментарного отзыва хотелось бы напомнить, что александрийский Египет Птолемеев (а Клеопатра принадлежала именно к этой македонской династии Лагидов, и была Клеопатрой VII), отношение к древним египтянам имеет весьма опосредованное – это не Египет Царств и фараонов, но эллинистический и римский период.

А потом, слушайте, ну зачем нам догадываться, даже и без труда, о глубине изысканий Виктора Кутепова, если перед нами текст. В котором никаких находок и открытий не присутствует. Хронотоп – Клеопатра, пытаясь сохранить суверенность своего царства от притязаний Рима, пытается сойтись с Марком Антонием, всё это описано, прежде всего, у Плутарха, за которым вовсе не надо лезть в пыльные архивы.

А такие авторы, как Шекспир, Пушкин, Бернард Шоу, Теофиль Готье?.. Вся первая сборная нашего Серебряного века: Ахматова, Блок, Брюсов... Оперы, балеты, естественно, кинематограф – от классического голливудского блокбастера с Элизабет Тейлор до, пардон, порнографических стилизаций...

Тут интересно, каких таких «интриг и фигурных деталей» добавит современный русский автор в этот давно и дотошно проработанный исторический квест. И, надо сказать, их есть у него. Прежде всего, тотальное покрытие известного сюжета лаком и гламуром – ну, как это понимает уважаемый автор. Густое обилие драгоценностей, ароматов, красоток, вин, «обжиралавки».

Ага, жили люди.

Второе – эротика. Оно понятно, что в клеопатровских сюжетах ею никого не удивишь, но тут следовало бы сместить фокус не на героиню, но на автора – всё-таки Реутово, 1940 год рождения... Попытка сохранить в пикантных описаниях некоторую целомудренную нейтральность – и соски/сосцы/лобки, а то даже и оргии...

Наконец, как бы тут поточнее выразиться. Наличествует некоторая нравственная амбивалентность, что ли... Клеопатра очень переживает, что сестра ее, Арсиноя, оказавшись в храме Артемиды в Эфесе, начнет подбивать клинья к женолюбивому Марку Антонию. Царица решает от сестры-конкурентки избавиться (т. е. насовсем), и подбирает для этого серьезного дела исполнителя. И наш автор высказывает здесь, может, и не сочувствие коварным планам героини, но, во всяком случае, спокойное их понимание – что ж, если надо...

Впрочем, повесть написана местами недурно, и, во всяком случае, добросовестно, другое дело, что меня в процессе чтения не оставлял вопрос троекратного автора гимна – «А з-зачем?». В конце концов, помимо названных авторитетов, писавших о Клеопатре, есть знаменитый английский беллетрист Генри Райдер Хаггард, сочинивший роман «Клеопатра» для юношеского чтения. Впрочем, Виктор Кутепов, похоже, ст�